Елена Кибирева - «Моя сербская любовь». Рассказы о любви и о войне

– А ты – моя. И это от Бога!

Я, улыбаясь, пряталась от его нежного взгляда и со смехом, а, может, с лукавинкой, отвечала:

– Я не люблю тебя…

Мне казалось тогда, что мы никогда не будем вместе, и я стойко и довольно долго держалась от него подальше – лишь бы не попасть в общую обойму разбитых им сердец. А таких неспокойных женских сердец, мечтающих о настоящей «заграничной» любви, в нашей оскудевшей моралью стране было достаточно.

Позднее он часто спрашивал меня, путая мою человеческую заботу о нем с женской увлеченностью:

– Любишь меня?

А я, вполне искренне, отвечала:

– Нет.

Думаю, что он не верил мне и считал меня своей очередной жертвой.

Я ухаживала за ним с самых первых дней его пребывания в гнойном отделении Илизаровского центра ортопедии и травматологии, когда он, больной и беспомощный, не знающий русского языка, оторванный от своей привычной среды обитания, сутками лежал на кровати, страдая от депрессии и тоски по родному дому.

Посещать больного воина было моим церковным послушанием: я должна была покупать ему по его желанию воду, фрукты, сигареты и, конечно, шампанское. Шампанское он заказывал по особенным поводам: для врачей, медсестричек, заведующих бинтами и капельницами, и… непредвиденных случаев. И об этих случаях знали только мы вдвоем.

Приходя в люкс-палату к моему подопечному, я включала диск француза Джо Дассена, а заморский гусар открывал бутылку шампанского, и курс реабилитации больного начинался…

«Чего сердце ищет, то и глаз», – говорит сербская мудрость. Без знания языка, нам, конечно, трудно было понимать друг друга, но французская музыка, полусладкое, игристое шампанское, приглушенный свет и живые искорки в глазах сблизили нас так неожиданно и таинственно, что уже через несколько дней он звонил мне каждый вечер и говорил одну и ту же фразу, повторяя, а вернее пропевая ее по нескольку раз:

– Лýблю тебя… Лýблю тебя… Лýблю тебя…

Я, как всегда, смеялась в телефонную трубку, принимая его первые русские слова за пустую шутку, и выстраивала внутри себя непробиваемую «бронь». Влюбляться мне никак не хотелось, к тому времени я уже настрадалась от несчастной любви к своему неверному мужу и была разведена…

«Не люблю я тебя, бедный серб, – неслось в моей голове. – Да и боюсь я новой боли». Но назавтра я снова покупала продукты и ехала в больницу – к своему молодому воздыхателю-иностранцу.

О своей жизни он рассказал мне в первые же месяцы нашего знакомства, как только, более или менее, освоил русский разговорный. Как же я была благодарна ему за это доверие.

«Лýблю тебя», – говорил он с волнением, не выпуская из рук сигарет, которые курил одну за другой.

Он очень хотел, чтобы я поверила ему, когда он, глядя в мои глаза, говорил с сильным акцентом:

– Я хочу женить на тебе…

Я уже знала, что он одинок. Жизнь освободила его от семейных уз, когда он, истерзанный войной, годами лежал в военных госпиталях, «зализывая» свои боевые раны. Тогда ему только-только стукнул «тридцатник» – почти столько же, сколько больничных операций выпало на его горькую солдатскую долю. Многие молодые бойцы потеряли в те годы свои семьи, а когда им задавали вопросы, кто в этом виноват, они отвечали уклончиво: «Все сделала война». И больше уже никто не смел копаться в их трагических судьбах.

Сам о своем поражении на семейном фронте мой герой никогда не говорил и ничего из прошлой семейной жизни вслух не обсуждал. Знаю только от его друзей, что однажды, всего лишь однажды, он поднял на женщину свою тяжелую руку…

– Да ты – калека… – крикнула ему однажды женщина в порыве горячего разговора.

Именно этих слов он, обласканный народной любовью герой сербской войны, больше всего боялся услышать в свой адрес. Он пришел с войны с двумя боевыми медалями «За храбрость», защищая не только страну, но, прежде всего, ее, свою женщину.

Как посмела та, которую он так давно жаждал обнять, нанести ему смертельный удар?! Удар словом, которое оказалось острее кинжала! Наверное, он был виноват перед ней. Наверное, выронил где-то на войне и потерял навсегда слова нежности, наверное, мало любил – окаменело его сердце, война сделала жестким. Может, забыл, что обещал любить, может, другая пробежала по его солдатской судьбе…

«Ты – калека…» Слова эти все еще свистели в его голове, как вражеские пули. Они так и застрянут в его раненом сознании на всю оставшуюся жизнь. Да, теперь он калека. До конца дней. У него пожизненная пенсия от военкомата. Да и ту потеряет, уехав в Россию. Хромой и полурукий. Калека на весь остаток своей горькой солдатской жизни. Теперь он не сможет заработать приданое для взрослеющих дочерей, которые вот-вот на выданье. Не сможет носить нормальную обувь и всегда будет укорачивать одну штанину. Он, красавчик, на которого до сих пор мечтательно засматриваются молодки!

Он сам себе стал донором – реставрировал больные, изуродованные куски тела самим собой – из правой половины его здоровой плоти вырезали доноры-сосуды и вшивали их в поврежденную часть тела, изрешеченную пулями. Так он и лечил сам себя с помощью русских и сербских докторов Айболитов…

Он призван был самой жизнью работать на земле, чтобы кормить семью, призван был растить и воспитывать дочерей, заботиться о родителях, добывать в поте лица свой хлеб – косить траву, рыбачить, ростить урожай, охотиться на дичь. Он был настоящим хозяином с явно выраженными инстинктами для выживания, данными человеку от природы. Он любил землю, любил садить, полоть и поливать в огороде, любил, жадно любил сам готовить пищу – в нем все было от страсти жить, дышать, быть полезным, необходимым, любимым и единственным мужчиной – хозяином жизни, семьи и любимой женщины. Именно хозяином своей женщины, что для сербов имеет сакральный, доминирующий смысл. И слова, в которых была горькая правда о том, что он калека-инвалид, с неожиданной и немереной силой резанули его по исстрадавшемуся гордому сердцу. Струна мужского самолюбия лопнула сама и… он впервые в жизни «ударил обиду», повредившую его душу.

А через год он уже был в России на новом переломе судьбы-судьбинушки.

Далеко поскакали его кони-мысли – одна догоняет другую, а другая уже взмыливает третью…

«Какое горькое испытание, – думал он, – жить на чужбине. А может, лучше было бы вообще не возвращаться с этой проклятой войны?»

«Где ты жизнь удалая, молодецкая? Без семьи разве есть настоящее счастье? Вдали от детей разве может быть настоящей радость?

Без любимой и единственной разве можно быть стóящим мужчиной? Да и есть ли она, настоящая любовь?

Эх ты, житуха моя солдатская. Все по госпиталям да клиникам. Не думая, не гадая, стал перекати-полем на чужбине, да и только. А спросите, такой ли я хотел для себя жизни? Нет. Живу, как не хочу, но как ветер дует, – то в одну сторону клонит, то в другую. Не видать мне родного больше края. Гонят меня, как лисицу из норы, хотят шкурку сдернуть. А где взять силы, чтобы жить дальше – так, как совесть велит, и как Бог призывает?