Елена Крюкова - Зимняя война

Сесть на ребрастый, с торчащими пружинами диван, качаться из стороны в сторону, закрыв глаза, и повторять размеренно:

— О святое мое одиночество, ты!.. О святое мое одиночество, ты!.. О святое мое одиночество, ты…

Сломанный приемник заработал: шум, писк, треск насытил голодную пустоту. Да где ж она, где!.. Не могу поймать родимую… Все упорно делают вид, что ее НЕТ. Попросту НЕТ.

Он ощупал себя, помял майку на груди. Юргенс, ты небрит который день. Или век.

— Кусочек ее хочу… хоть кусочек… хоть бы гул танков, хоть бы выстрел один… хоть бы песню, что тогда Люсиль пела в этой грязной канаве… Вот сволочи!.. упрямо делают вид, что ее нет — нет, хоть разбейся!.. — на этой земле… А разве я, например, вот я — есть?!..

Он локтем, в приступе бешенства, смахнул приемник на пол со стола. Зажал от грохота уши, скрючился в испуге.

— Господи, зачем я это сделал… Не так… так не надо. Все вернем… все вернем сейчас… нет и не было грохота, ужаса… дай подниму… дай поставлю все тихонько… Не включается… сломался совсем. Значит… значит, это было.

Поднял обросшую, кудлатую голову. Из глазниц в одинокий мир глянули неистовые, горящие белой пустотой глаза. Крикнул шепотом:

— Может быть, ЕЕ тоже не было?!.. Никогда?!..

Молчанье обняло его обеими липкими, тягучими руками, прижало к бездонной груди. Так страшно ему не было еще никогда. Даже тогда, в первом бою.

— Я слышу ее гул. Я слышу гул рядом. Я слышу гул за тысячи километров… сидя здесь, во вшивой каморке… слышу!..Рад бы не слышать. Уши вилкой пропороть. Глаза ножом выколоть. А может, я… ее летописец!.. Может, я, солдат, я избран Богами… ОСТАВИТЬ ЕЕ?!.. В чем?.. Где?.. Говорили тебе, дураку: не садись на пенек, не ешь пирожок с человечиной, с человеческой свининой, мерзнущей, сырой, что лежала ТАМ… на полу караван-сарая. Там… да!.. там тлел кизяк, там пахло верблюжьим хвостом, там окоченевали мои ноги. Там пахло тряпьем и позабытой баней. Там Кармела вертела солдатне свои табачные соски. А сны у всех были одинаковы, как шинели. Сволочь это радио, ну, кусочек ее мне, шматочек, ну, пожалуйста, ну…

Он ударил кулаком по старому черному приемнику, едва не разбив его.

— …там мы почти беспрерывно кричали: ура-а-а!.. и во рту оставался осадок… перегар… будто выпил водки, настоенной на Кармелином табаке… но мы от этого «ура» пьянели, и легче нам становилось. И в атаку мы бежали. Ура-а-а-а-а-а! Урра-а-а-а-а-а!..

Индевело, мертво блестели ледяные папоротники замерзшего окна. Ночь сочилась сквозь морозные заоконные иероглифы. Он ходил по комнате молча, ходил от стены к стене — так мучительно, маятником, мотается в клетке, в зоосаде, крупный хищник, лев ли, тигр. Начал собирать со спинок стульев, с дверец комодов грязные рубашки и тельняшки. Бормотал:

— Холод, холод, холод, холод, холод… Вот и приехал я сюда, в град Армагеддон, в этом году. В разведку меня послали… генералы приказали… или списали подчистую… в запас, в разнос… а ломанулся бы я лучше… куда?.. на Север, на траулеры?.. И на Севере — Война… И на Юге — она…

Рубашки висели у него на локте, как пьяный, без сознанья, тощий бродяга в лохмотьях.

— …один остался — это же целый мир. Это…

Он беззвучно говорил сам с собой, и прыгали, дергаясь, его изрезанные губы.

И резко включался голос, как сломанный приемник, внезапно, с хрипом, пробиваясь сквозь заслоны глотки, сквозь морозы и буреполомы.

— …я и не знал, что тут обычай такой — хрустальные бокалы в витринах магазинов в ночь под Новый Год надо пулями разбивать!.. мы в живые головы стреляли, в хрустальные уши, в гранатовые уста… Да из моего Калашникова их не собьешь, только из дамского револьверчика… из смит-вессона какого-нибудь… Моя мать шесть абортов сделала… я был седьмой, счастливое число, сказочное, она, видать, была суеверная — меня оставила. Урра-а-а-а!.. О, бельишко… Немудрящее бельишко мое собрал я, как грибы… пойду простирну, что ли. Сам себе я хозяин. Сам себе я солдат.

С кучей белья в руках он выбил ногой дверь, пошел, шатаясь, по длинному корабельному коридору темного старого армагеддонского дома. Ввалился в ванную. Глядел, как страдально и долго набирается вода, текущая сиротской узкой струйкой, в таз. Ах, Господи Исусе!.. А стирать-то нечем… Бабьи заботы… порошки, мыло… Где наша ни пропадала. Вот коробка с содой; вот с солью. Густо насыпать соду и соль в таз; вот так-то, по-нашему, по-военному.

Он тер и тер, стирал и стирал, мутузил, катал и валял белье в тазу до того, что оно разлезлось под его пальцами на тонкие волокна, тряпичные спагетти. Он вынул клубки ниток из таза, держал их на весу, как пряжу, и с них капала в таз вода. О, никогда бы не подумал.

Он наклонился над тазом. В белесой, темной от грязи воде он увидел свое лицо. Знакомые шрамы. Изрубцевали тебя, мужик, всласть. В битом зеркале на стене ванной, сзади него висящем, отражалась его тощая, бугристая, в сильных мышцах спина — тоже вся в чудовищных рубцах. Круто помяли. Вкуснее на Боговом пиру буду.

— …никогда бы не подумал, что мои неизносные тряпки погибнут, а я останусь жить.

Звонок в дверь — оглушительный, длинный трезвон. Он вздрогнул и выпрямился над тазом с соленой водой.

Пошел к двери. С мокрых рук, с пальцев, на пол капала холодная соль. Долго стоял перед дверью: открывать — не открывать. Подрали обшивку собачьи когти. Из дыр торчала вата. Так из щелей Креста, на коем распяли Господа, торчали снежные, ледяные лохмотья. Он качался, как маятник. Закусил губу. Решился. Вырвал щеколду. За дверью не было никого. Ушли? Не дождались… Или — спрятались?.. Или — никого… не было?!

— …привиденье.

Он стоял, слепо улыбаясь, пьяно колыхаясь из стороны в сторону. Вдруг прижал мокрые руки к лицу. И, как оглашенный, выбежал на лестницу, и надсадно, хрипло закричал в пустоту:

— Воспителла! Это ты, Воспителла?!.. Это ты?!

Каменная труба молчала, не гудела. Ничьих шагов было не слыхать.

Он обернулся.

Он усмехнулся сам над собой:

— А может, это ты приходил. Ты, мой мертвец. Ты, Рифмадиссо.

Нет. Он ошибся. Это ржанье телефона. Это просто ему звонит Господь Бог, все не дозвонится никак.

Он поморщился, как от боли, схватил трубку. Да, Арк, это я. Спасибо. Я уже мертв. Нет, не шутки. Да, все без изменений. Да, один. Нет, не хочу развеяться. Я не пепел. Ну ладно. Это можно. Где?.. Когда?.. Не обижайся. Я тебе правду сказал. Девки будут — предупреди, чтоб ко мне не приставали. Торт куплю. Вино будет. Крымское?.. Сладкое?.. Я бы предпочел водку. Много водки. И закусить вареной картошкой и луковицей. Выпьем за Стива. Он сейчас играет на губной гармошке на небесах. В восемь буду. Бывай.

Все сидели, шумели, гудели, и столы были накрыты, и нехитрая снедь — блины, картошка, молоко в бутылях, кислая капуста, политая постным маслом — возвышалась на скатерти рядом с изысканными деликатесами — крабами, маслинами. Пестрая смесь, ведь это вечный стиль Армагеддона, последнего града земли, где и произойдет последнее сраженье, и Война уже подошла к городу, она уже в городе, так, ребята, самое время попировать, вы не находите?!.. Из динамиков неслась, задыхаясь, конская музыка, яркая и резкая, сливалась в нефтяные кляксы диссонанса. А вот и беззубый Арк, то ли уличный художник, то ли кабацкий певец, — его дырчатая улыбка по-прежнему ослепительна. Лех, к нам, к нам!.. Тебя тут давненько не видали. Что, все по своим Парижам да Лондонам разъезжал?.. Морин-Хур, Дарима, глядите, кто к нам пришел!.. О, твои живописные шрамы по-прежнему обвораживают невинных молоденьких курочек?!.. Налейте ему штрафную — пусть скажет тост!.. Да и без тоста пусть пьет, пусть в себя радость вливает!.. На!.. До дна!.. Как это раньше цыгане на подносике подавали и припевали: свет наш Лех дорогой, пей до дна, пей до дна!.. Руки из крахмальных обшлагов и пальцы в крупных, как яйца, перстнях тянутся к нему, кто-то пытается услужливо подать ему прибор, кто-то сует ему пустой фужер — мол, там, братец, рядом с тобою морс, брызни-ка, а то и шампанского неплохо, не откажусь. Погляди-ка, Арк какой пробивной, в такое голодное, военное время раздобыть столько всякой вкусной всячины?!.. на это тоже надо иметь талант… Пей до дна, Лех!.. Пей!.. На том-то свете никто не нальет.