Елена Крюкова - Зимняя война

Сестра наклонилась над ним, нежно погладила его ладонью по мигом вспотевшему лбу.

— Успокойтесь, — тихо, вкрадчиво протянула она, вздохнула. — Когда вас принесли сюда, в клинику, на вас не было никакого пиджака. Только рубашка. Белая крахмальная рубашка фирмы «Живанши». И никаких пиджаков, плащей. Хотя зима… знаете, ветрено…

Он застонал, сделал попытку перевернуться в койке на бок, вскрикнул от боли. Все погибло. Генерал Ингвар велит его расстрелять. Он не повернул руль. Он прошляпил судьбу Зимней Войны. А он держал ее в руках. Как жену… как любовницу… как Воспителлу. Там самолеты. Там разрывы. Там Черный Ангел летит, прошивая острой иглой истребителя тучи, и из туч льется кровь, льются красные дожди на белую выстывшую землю. А наши люди?! Русские люди, по тайгам и островам, за решетками, в застенках, в чернобревенных бараках, на диких рабьих работах?! Война идет — и снаружи, и внутри. Война идет, обнимает нас, и мы в кольце ее рук. Как он мог так проколоться?! Ян… Марко… они убьют его. Они не будут дожидаться приговора генерала. У Люка много рецептов, как найти, достигнуть, укокошить. Война идет и здесь, в Париже. И в Лондоне идет. И в громадном городе там, за Океаном, что почище нашего Армагеддона будет. Люк. Он знает все про иглы, яды, случайно вывернувшиеся из-за угла машины. Стоп. Может быть… он и эту черненькую… эту ласточку в мерседесе… подослал… может, они играют в плохую игру, хотят обойти Ингвара на повороте?!.. Это закрытый поворот, Лех. Это их междусобойчик. Пусть они все хоть перегрызутся. Как собаки. Собаки. Собаки!

Он выгнулся, как в приступе столбняка, и мучительный стон вылетел из его глотки, ударил в стерильную маску наклонившейся над ним сестры. Она отшатнулась, закрыла глаза рукой.

Горы. Снег. Ветер. Вышка. Солдат торчит на вышке. Стоит, бедный, ежится. Автомат через плечо. Щурится: снег слепит глаза, хоть день и пасмурный. Под вышкой стоит женщина. Она в солдатской гимнастерке, на ее голове залихватская пилотка, а плечи — от ветра и мороза — укутаны в легкий короткий, на овечьем меху, тулупчик. Ветром тулупчик подбит, заплатами покрыт. Кого ты ждешь, женщина? Золотая серьга у тебя в ухе горит. А солдата одного, мужа своего! Да он тебе не муж. Он армейский хахаль твой. А я все равно его жду. Да ведь он приехал. Вернулся. Он тебя сейчас взгреет. Женщина закинула голову к небу, раздула ноздри, впивая колючий ветер. Щеки ее разрумянились. Она вытащила из кармана сигаретку и с трудом, прикрывая пламя зажигалки ладонью, зажимая огонь в кулак, прикурила на ветру. За что ему меня взгреть? А за то. За твоего ослепительного офицера. За твоего блестящего капитана Серебрякова. А не заводи шашни. Не гуляй с офицерьем. Твой мужик — простой солдат. А ты его предала.

Женщина зябко свела плечи, запахнула сильней тулупчик на груди. Длинно затянулась едким дымом самокрутки, задохнулась. Выкинула табачную соску в сугроб.

Навстречу ей шел Юргенс. Или его призрак. Такой он был худой. Черный, как сожженный: бессоньем, ужасом, голодом. Откуда ты, Юргенс?! Оттуда. Оттуда, откуда не возвращаются. С передовой?! Весь мир, родная, передовая. С кем ты гуляла, расскажи. Ты спятил, Юргенс. Она жалко хохотнула. Ты с ума сошел. Я не дам тебе отчета ни в чем. Ты любила меня? Да, я любила тебя. А потом я полюбила его. Кого?! А тебе не все ль равно. Его. Его имя! Его имя! Я убью его! Ты моя. Нет. Я ничья, Юргенс. Я ничья. Я сама своя. Женщина — это свобода. Вы все думаете, мужики, что женщина ваша. И только ваша навсегда. А она ничья. И даже не Богова. Единственное, что есть у человека, — это его свободная душа. Не тряпки. Не дома. Не шмотки. Не дети. Не родители. Не все нажитое. Не его произведенья — то, что он придумал, построил, выродил, написал, сотворил. Это все сгорит в огне. В огне Зимней Войны, Юргенс. Сгорит любая жизнь, любой мертвец… камень сгорит; икона в окладе. Храм превратится в огромный костер. И звезды не заплачут. Человеку ничто не принадлежит. И даже его душа. Она — сама по себе. Она реет, где хочет. И любит, кого хочет.

Скажи мне!.. Он схватил ее за плечи. Она извернулась, вырвалась. Как от тебя пахнет табаком. И от тебя тоже. Ты-то не курил там моих родных сигарет. А ты?!.. хорош гусь. Ты целовал там, в своих бордельных Парижах и безумных Нью-Йорках, других женщин, и может, они тоже пахли табаком, как паровозы, ведь сейчас все женщины курят, это от Войны, наверно, от горя и тьмы. Ты крутила с офицером?! С капитаном Серебряковым, Юргенс. Она отвернулась. Черную, синюю прядь трепал ветер. Серьга горела красным золотом в ухе. Ему захотелось вырвать эту серьгу с мясом, скусить ее зубами. Он так сейчас ненавидел ее. Он так любил ее. Он никогда больше не будет иметь эту женщину. Плевал он. Но ведь она была его. И он любил ее. И это не забывается так быстро, как хотелось бы. Жалкое человечье тело. Оно помнит все лучше, чем какая-то там сусальная золотая душа.

Он опять схватил ее, повернул к себе. Стой! Собака. Ты собака. Так поступают только собаки. Случаются с кем попало. Вяжутся с разными псами. Мы же не псы. Мы люди, Кармела. Она прищурилась, обожгла его черным кипятком глаз. Да, мы люди. И ты, живой человек, укатил неизвестно куда. Я отправляла тебя с вещмешком, полным разного добра. Ты все съел по дороге… а дорога растянулась на годы. Я же женщина. Я не могу ждать годами мужчину, который ушел в никуда. Я же сказал тебе, что вернусь! Так я тебе и поверила.

Ты просто не умеешь ждать. Ты не сумела дождаться. Ты не любила меня.

Ты не любила меня никогда.

Он впился в нее глазами. Потом губами — в ее губы. Губы, найдя друг друга, узнали друг друга. Через миг она оторвала свои губы от его, плюнула, отпихнула его от себя, упершись кулаками в его грудь. Пусти! Я люблю другого человека! И со мной… уже не можешь?!.. Уже не могу. Прости.

Услыхав это «прости», он согнулся, скорчился. Мука. Какая мука. Уж лучше бы он подорвался на мине. Лучше б его убили в бою. Лучше бы он умер тогда… на дне пропасти. Разбил бы висок о скалу. Плохо ты сбрасывала меня в пропасть, Кармела. Гляди, какой я крепкий. Я выжил. А ты?! Выживешь ли ты?!

Он выхватил из-за пояса нож. На сей раз я тебя точно убью.

Кривая улыбка перекосила его рот, и женщина увидала, как же на его лице было много шрамов, как оно все бугрилось и вздувалось грубыми полосами, рваными швами, силками разрезов, и старых и свежих, Бог его метил крепко, избрав мишенью для мет его лицо, его лик — его святой, грешный лик, да ведь это не с живых людей богомазы раньше в церквах образа малевали, а с мертвых, уже на войне убитых, — а раньше была Зимняя Война, Кармела, а?!.. ну конечно, была, как же ей не быть, она была всегда. Куда ты?! Стой. Не уйдешь. Он уцепил ее за запястье. Да я и не убегу от тебя. Еще чего. Давай. Убивай меня. Герой. Герой Зимней Войны. Свою бабу, приревновав, убил. Ну, убей. Моя кровь навсегда на тебе будет.