Елена Крюкова - Зимняя война

Он закричал еще раз, и рот его перекосился:

— Не подходи ко мне!

Она повернулась к нему спиной. Стала видна ее гордая красивая спина, нагая и перламутровая — она была в том самом черном платье с глубоким вырезом, в котором плясала на накрытом столе в ночь игры в Клеопатру.

Она стояла к нему спиной, не оборачиваясь. Он услышал ее насмешливый шепот. Уж лучше бы я тогда не опоздала на сто двадцать девятый рейс. Зачем я опоздала. Зачем.

Авессалом, весь в черном, шел по улицам военного Армагеддона. Серые громады домов прожигались изнутри тусклыми светляками, головешками огней. Все тлело и горело. Гул несся с неба; гул доносился из-под земли. Танки пахли мазутом, бензином, иным горючим; они шли по проспектам Армагеддона медленно, изрыгая гул, дым, рык, и люди, говоря друг с другом, не слышали собственных голосов. Стекла в витринах лопались от гула. Девушки закрывали уши, но глохли все равно. Мальчишки нацепили военные куртяшки защитного цвета, крали у солдат маскхалаты, разрезали, варганили из кусков материи плащ-палатки, забирались в подвалы, бросали похищенные, найденные лимонки, подрывались сами. Бабы, стоя в очередях за хлебом, ревели ревмя. Никому не хотелось умирать. Люди не понимали, за что им убивать друг друга, но шли и убивали. Где был враг? Он прятался за углом. Его надо было настигнуть и поразить, и открывался огонь на пораженье. Автоматы новейшей конструкции, массивные огнеметы плевались огнем, и огонь цвел и вспыхивал повсюду. Наступило царство огня, как и было предсказано. Наступили последние сроки. Люди растерялись; никому не хотелось знать, что сроки — последние; люди хотели, чтоб все продолжилось после них, даже если они и умрут сами.

Но огонь метался и полыхал меж домов, внутри ресторанов, сжигал старые парки, гудел на ветру на крышах, и провода обугливались, и из верхних этажей выбрасывались старые мужчины и женщины, не вынесшие ужаса Последних Дней.

В небе то и дело нарастал небесный гул. Армагеддон бомбили. Сирена завывала волчицей. Люди бежали в укрытья, и на лицах было жирной краской нарисовано безмерное отчаянье. Бомба падала, и огонь обнимал живых и мертвых. Огонь прощал всем все. Это было всесожженье и всепрощенье. А люди этого не понимали, орали, взметывали к небу горящие руки, падали ничком на снег, ржали от ужаса, как лошади, и в огне лопались их водянистые глаза. Благостный огонь. Трудно вынести крещенье огнем. Но так человеку суждено. Первое крещенье было водой; второе будет огнем; третье… К черту третье! Я хочу жить! Пусть я буду некрещеный и нечестивый, пусть я останусь один, не буду со всеми, но я так хочу жить!

На углу Малой и Большой Бронной Авессалом остановился. Закурил. О, как же он был неотразим во всем черном: он наблюдал себя в широких зеркальных стеклах торговых витрин. Армагеддон горел, его расстреливали с воздуха, а лучшие портные работали, и лучшие магазины торговали, и, если бомба попадала в торговый дом, продавцы погибали на посту; и это была героическая смерть — так актеры умирают на сцене; и говорили, что недавно бомба попала в концертный зал Консерватории, и разорвалась, и все загорелось, а шел концерт, и музыкант, великий пианист, сидел на сцене за роялем, и рояль весь тут же занялся пламенем, и они так и сгорели вместе — пианист и инструмент, и горели люди в зале, и горели старинные портреты композиторов над балконами и амфитеатром, и огромная хрустальная люстра тоже горела, и все прозрачные хрустальные сосульки звенели горестно, и это была последняя музыка последнего концерта — гул огня, крики горящих заживо людей и звон хрусталя. Тьфу, до чего невкусный табак. Кто только крутит такие самокрутки. Какая-нибудь кустарная военная артель. Артель слепых. Чирей им в руки. И табак сырой, не высушен.

Авессалом прищурился, вгляделся вдаль. Улицы были заволокнуты дымом, гарь лезла во все щели. Жители плотно запахивали оконные створки. Бедные. Стекло выбивается взрывной волной. Бомба пробивает крышу насквозь. Остальное дело огня. Стоп. Вот они идут — по другой стороне улицы.

Они подходили к Авессалому, тоже до горла одетые в черное — два черных человека, и он улыбнулся зубами, а глаза помрачнели.

— Здравствуй, Давид. Здравствуй, Ионафан.

Давид стал против него, и дым заволокнул его. Он не видел Давидова лица. Ионафан стащил с лица светонепроницаемые очки. О, как молод, и волосы золотые падают на плечи водопадом. Зрачки широкие. С наркотиками наверняка знаком. Щека дергается — мышцу сводит непрошеным вечным тиком. Так вот они какие, его напарники. Вы против Яна, Марко и Люка. Вы против генерала Ингвара. Ингвар хитрая бестия. Один его завербованный медведь, этот идиот, исполосованный вдоль и поперек, стоит их четверых. Почему не пришел четвертый? Четвертого нет. Как это нет?! Его нет. Он умер. Его имя! У него юродское имечко. Нечеловеческое. Он что, Антихрист?!.. Кончайте шуточки. Я найду его. Его имя!

Засвистел снаряд. Черный камень падал с неба и свистел, и прохожие завопили, шарахнулись, полегли в снег и грязь, упали на животы, закрыли головы руками. Трое в черном стояли спокойно среди белых снегов, курили, перебрасывались тихими непонятными словечками. Небесная кара постигла соседний дом, он затрещал, кусок стены отвалился, раздался ужасающий грохот, внутри, за стеклами и кладкой кирпича, послышались истошные вопли. Через мгновенье дом человеков был объят пламенем. Лучше просидеть в тюрьме тридцать лет, чем сгореть живьем. Там дети, Авессалом! Дети были и в наших тюрьмах в тайге, в пустыне, на Островах. Детей бросали на лед и обливали водой из шлангов, и они застывали на морозе, и утром гладкие твердые трупики сбрасывали в отхожие ямы.

Ионафан потер ладонью наморщенный лоб, и золотая прядь протянулась у него поперек лица, и он пытался отбросить ее пальцами, но она как прилипла, она зачеркивала его лицо ярким, драгоценным золотом, — ах, как горят его длинные волосы в черном пожарищном дыму, в черноте Войны, гляди-ка, золотая голова, дорого продашь, задешево возьмут. Его имя!

Пальцы Авессалома сжали в кармане черный ледяной металл нагана. Им нужен четвертый. Если четвертый проболтается, им всем крышка.

— Его зовут Рифмакиссо или Рифмадиссо, точно не помню, — угрюмо сказал Ионафан, и золотая прядь залезла ему в рот. — Он здешний сумасшедший. Или прикидывается им. Он очень много знает. Коромысло молится на него. Держит его из-за его знанья. Коромысло знает, зачем идет Зимняя Война.

Давид размахнулся и дал Ионафану пощечину. Тот покачнулся, схватился за заалевшую под золотом волос щеку.

— Придержи язык!.. мы и себе не должны открывать наше знанье, не то что друг другу!..

— Давид прав. Имя я запомнил. Теперь я вам сообщаю, что Сапфир у меня.