Александр Андреев - Берегите солнце

Фонарь за окном медленно погас…

Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, — она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца — пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье… Война всегда против счастья.

Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности… Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.

— Тебе что-то приснилось? — спросил я.

— Да. — Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.

Я приподнялся, опираясь на локоть.

— Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?

— Австриец, — поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. — Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего… Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая… Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной… Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: «Скорьей!» И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь… Остановилась, прислушалась… Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах… Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела… В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют… Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала…

Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.

— Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы… вместе встать перед фашистами… Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом… мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи… — Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.

— Что же ты плачешь? — спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.

— Да, — сказала Нина; всхлипнув. — Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой… Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу… Ем брюкву и плачу… — Нина внезапно и коротко рассмеялась. — Вот чудачка!

— Что было дальше?

— Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. «Не бойся, не бойся, девонька», — услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу… И я пробралась.

Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный — то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск…

Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.

Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.

Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.

— Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, готовый ко всему неожиданному.

Чертыханов помотал головой.

— Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.

— Спасибо.

— Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить…

— Заходи.

Чертыханов неуверенно топтался на месте.

— Больно строго вы смотрите, боязно заходить.

— Разве ты в чем-нибудь виноват?

— Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. — Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. — Разрешите раздеться?

— Раздевайся и проходи. — Я приложил палец к губам, призывая к тишине.

Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, — уверен был, что сейчас и ему перепадет…

— Где достал все это, сознавайся? — шепотом спросил я. — Разве это твое, что ты так распоряжаешься?

— Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться. Ведь свадьба, товарищ капитан. Неужели не понравилось? А я старался… Чертыханов хитро косил на меня насмешливым глазом.