Владимир Мороз - Обреченные на забвение

Когда появился раненый политрук, Петр не помнил – наверное, он в этот момент лежал в забытьи. Потом вдруг он отчетливо услышал громкие слова. Петр открыл глаза. Посредине их импровизированной больничной палаты стоял невысокого роста человек, без одной ноги, опираясь на сделанный из березовой ветки костыль. На нем была перепачканная рваная форма с нашивками старшего политрука. На одной ноге сапог, а на месте другой была завязана узлом выше колена пустая штанина, сквозь которую проступали красные пятна. Но говорил человек спокойным поставленным голосом, словно не замечая своей боли. Политрук не призывал к подвигу за Родину и за Сталина, ни слова не сказал о будущей победе и о памяти в сердцах потомков. Обрисовав сложившееся положение, он не стал лукавить и врать. Прямо сказал о том, о чем думал каждый из лежащих здесь: что помощи ждать неоткуда и все, кто находится здесь, обречены на смерть. Но сейчас у них появилась возможность не просто лежать и дожидаться ее прихода, а подороже продать свои жизни этой беспощадной старухе с косой. Принять свой последний бой с наступающим со всех сторон противником, чтобы дать возможность своим еще здоровым товарищам не возиться здесь с ними, выполняя моральный долг, а собрать усилия в одном месте и попытаться прорваться через проклятую дамбу на восток. Для этого они, полумертвые, должны выйти на боевую позицию, в окопы, и задержать немцев.

Пока политрук говорил, в палатке стояла тишина, перебиваемая только стонами да бессознательным бредом умирающих.

– Неволить или заставлять никого не буду, – закончил свою речь говоривший, – кто пойдет, скажите. Неходящим поможем. Кто захочет, пусть остается.

– Я пойду, – взметнулась вверх чья-то забинтованная рука.

– И я! Меня возьмите! И меня! Эх, помирать так с музыкой! Чем могу – помогу! – зашумели голоса в палатке.

Петр тоже вскинул руку. Он захотел быть как все, решив, что раз уж выхода все равно нет, то почетная смерть в бою намного лучше ожидания ее здесь, на соломенной подстилке.

Ходячие, помогая тем, кто не мог двигаться самостоятельно, медленно побрели в сторону находящихся невдалеке траншей, расположенных на окраине Оржицы на возвышенности, где отражали очередную немецкую атаку их товарищи. Петька вскарабкался на спину санитара, обхватив руками его шею.

– Не тяжело? Донесешь? – спросил он видавшего виды худого, но жилистого старика.

– Донесу, ты ж без ног в два раза меньше весишь, прямо как пушинка. Только держись покрепче. Руки устанут – крикни, передохнем.

– Хорошо, отец, пошли помаленьку.

Согнувшись под весом, санитар двинулся в путь. Когда их полуживое войско прибыло к окопам и стало менять обороняющихся, сумевших отогнать очередную волну наступающих фашистов, у тех слезы выступали на глазах от такого зрелища. Закаленные в кровавых боях солдаты не могли скрыть чувств, оставляя вместо себя этих обреченных на верную смерть и не имевших ни единого шанса выжить калек – своих товарищей. Но зато у них самих появилась возможность избежать участи навсегда остаться на этом крутом берегу, появился шанс пробиться, вырваться к своим, чтобы потом продолжить воевать и отомстить за тех, кто готов сейчас пожертвовать за них своими жизнями.

– Браточки, мы вас не забудем! – говорили они, прощаясь.

– Да идите же поскорее, – ругались на них калеки, – не травите душу!

Раненых снабдили оружием, благо его много осталось от убитых за последние дни в этих местах красноармейцев. Нашелся даже один станковый пулемет с покореженным взрывом бронещитком и пробитым кожухом, дыру в котором заткнули деревянной пробкой, чтобы не вытекала вода, предназначенная для охлаждения ствола. А это уже было грозное оружие. Не было проблем и с патронами. Недалеко валялось несколько разбитых повозок с этим добром. Так что с лихвой хватило всем. И тем, кто уходил, и тем, кто оставался. Тех, кто не мог ходить, уложили в небольшие вырытые окопчики впереди траншей – хоть какая-то защита от вражеских пуль да снарядов. Санитар аккуратно опустил Петьку возле одного такого, свежевырытого, почти в середине линии обороны, прямо напротив тихой и спокойной речки с названием, как у деревни: Оржица. Немного поправил обвалившиеся края, нарвал пожухлой травы и, приподняв раненого, постелил внизу.

– Как-никак, а помягче лежать будет, – сказал санитар, стыдливо пряча глаза, словно чувствуя себя виноватым перед этим медленно умирающим человеком за то, что принес его сюда, где тот должен был своей смертью помочь выжить ему, здоровому и крепкому еще старику. Он даже хотел остаться, не в силах совладать с чувством давящей совести, но медсестра Наташа в приказном порядке отправила его вместе с врачами и другим медперсоналом на прорыв.

– Здесь вы, товарищи, уже ничем не поможете. А вот во время выхода ваше умение обязательно понадобится. Кто будет лечить новых раненых? Вытаскивать с поля боя, оперировать, эвакуировать? Так что идите, и пусть вас не мучает совесть. Вы свое дело здесь сделали. А поухаживать за оставшимися я и одна смогу, – заявила она таким строгим голосом, что ее просто побоялись ослушаться. Правда, ей пришлось применить немного крепких словечек, чтобы объяснить это рвущимся разделить судьбу своих подопечных молоденьким медсестричкам, почти школьницам, совсем недавно оказавшимся на передовой. Наташа, не стесняясь в выражениях, рассказала девушкам, что сделают с ними фашисты, когда ворвутся сюда. Сказала это так, что неопытные в таких делах девочки покраснели, словно созревшие помидоры. Оставив кое-какие медикаменты, персонал опустевшей санчасти ушел вместе с пехотинцами.

Так обреченные на смерть остались одни, если не считать Наташу, по собственной воле решившую разделить их тяжелую участь. С виду это была немолодая женщина немного за сорок, с поседевшей головой. Про нее говорили, что она никогда не улыбалась. И что только ни делали раньше раненые, какие веселые глупости ни устраивали, чтобы развеселить медсестру, – все было бесполезно. Строгий взгляд не выражал ничего, словно какая-то маска навсегда закрыла это рано постаревшее, но все еще довольно милое лицо. И никто в медсанбате, кроме главного врача, не знал, что Наташе еще не исполнилось и тридцати. Войну она встретила на границе, где служил ее муж, приехав к нему с детьми в самом начале лета. Как только рано утром двадцать второго июня раздались первые взрывы, ее Костя вскочил, лихорадочно оделся и, поцеловав жену и велев ей немедленно спрятаться с детьми в подпол, убежал на заставу. Она так и хотела сделать, но только подняла своих маленьких дочек с кровати, как в дом попал снаряд, в одно мгновение перевернувший ее жизнь. Придя в себя после кратковременной потери сознания и каким-то чудом выбравшись из-под упавшей потолочной балки, в клубах медленно оседающей пыли Наташа заметила разорванные тела детей, лежащие в лужах растекающейся под ними крови. Под звуки немецких мотоциклов, заполнивших деревенскую дорогу, обезумевшая от горя, она похоронила на сельском кладбище все, что ей удалось собрать. Сверху маленькой могилки посадила любимую тряпичную куклу Вареньки, старшенькой дочки. На небольшой деревянной доске написала имена детей, посидела еще немного и ушла, не оборачиваясь. К вечеру ее волосы побелели. Мужа она больше не видела. Да она и сама не искала с ним встречи, даже представить не могла, что скажет ему о детях. Пусть для Кости они все еще остаются живыми, решила она тогда. Через две недели скитаний по белорусским лесам Наташа перешла линию фронта и в первой попавшейся дивизии устроилась в медицинский батальон. Несколько лет назад, еще до замужества, она окончила медицинское училище, так что взяли ее без промедления, тем более что медицинских работников очень не хватало. С этого дня для нее настала новая жизнь: полностью отдавшись тяжелой работе, она стремилась заглушить сердечную боль. И никто не знал, что эта строгая медсестра боится оставаться одна, а когда ложится передохнуть, то все время видит один и тот же сон, в котором к ней тянутся маленькие детские ручки, умоляя о спасении.