Николай Шахмагонов - Сталин летом сорок первого

Было заметно, что в Москве люди как-то очень благодушно воспринимают то, что творится в мире. То ли большой город не даёт сосредоточиться на тревогах и опасениях, то ли кажется им, уже вкусившим и удобств, и прелестей городской жизни, которая была к тому времени уже полегче деревенской, что вот так всё в мире устроено, что будет незыблемым и спокойным.

Наконец поезд остановился в Туле. Теремрин вышел на перрон и тут же увидел палаточку со знаменитыми тульскими пряниками, памятными ещё с детских лет. Рабочий поезд отходил через час. Побродив по вокзалу, накупил пряников, ну и дождался, наконец, когда подали короткий – всего в несколько вагонов – состав. До станции Лазарево поезд тащился долго, хотя и ехать-то всего ничего – километров сорок.

Наконец кондуктор объявил станцию, Теремрин взял чемодан и спустился на низкую, едва возвышающуюся над железнодорожными путями платформу. Рабочий поезд продолжал стоять, как выяснилось, пропускал скорый, потому что Теремрин не успел дойти до станционного здания – одноэтажного, выкрашенного в грязно-жёлтый цвет, или просто перекрасившегося от постоянной копоти железной дороги, как в южном направлении промчался пассажирский состав со сливающимися на скорости в сплошные полоски вагонными окнами. Дал гудок паровоз, на платформу упали клубы паровозного дыма, всё вокруг наполнилось шумом и грохотом.

Теремрин проводил взглядом скорый и, не заходя на станцию, направился к большаку, который сначала спускался в низину, а затем поднимался в гору мимо расположившейся слева от него машинно-тракторной станции. Дальше путь лежал по проселкам, по чернозёму. Радовало, что не было дождя, а то ведь в Черноземье, едва ли ни при первых дождевых струях дороги мгновенно превращались в чёрное, мягкое, скользкое маслянистое покрывало, особенно весной, когда земля ещё не совсем просохла, и осенью, когда дожди заставляют её набухать от непросыхающей влаги.

Шёл споро, легко, весело вспоминая прибаутки типа: «Пехота! Сто прошёл – ещё охота!»

Наконец с возвышенности, по склону которой спускались к реке деревенские домики, увидел «каменку», дорогу, выложенную ровными, обтёсанными камнями. Сверкнул вдали синий глаз Ключей, небольшого озерка со студёной и необыкновенно вкусной водой. А скоро вдали показались высокие лозинки на косогоре, сквозь ещё не слишком сочную листву которых краснели капельки крыш.

Остановился у Ключей, присел, зачерпнул пригоршню студёной воды, напился с пылу и жару дороги, оросил лицо и, легко поднявшись, бодро зашагал дальше.

Если в дороге особо с расспросами не приставали – может, потому что сосед попался грамотный, понимавший, что не всё может в это суровое и неясное время сказать военный, то здесь – дело другое. Тут его ещё мальцом знали.

Конечно, в основном все в поле, но и в деревне у кого-то дела есть. Встретился ехавший на телеге по каким-то делам колхозник.

– Тпрууу! – остановил он лошадь. – Николай, аль ты?! Ишь ведь и не узнать. Каким стал!

– Я-я, дядь Кузьма.

– На побывку?

– В отпуск! Ну а потом к новому месту службы.

– И далече?

– В Белоруссию! В Западный Особый военный округ.

Лучше б не говорил. Кузьма спрыгнул с телеги, подошёл, спросил тихо, заговорщицки:

– Скажи, война-то будет аль нет?

Ну что тут ответить? Как сказать, чтоб удовлетворить далеко не праздное любопытство.

– Эх, дядь Кузьма, кто ж знает, будет иль не будет?

– Понимаю, понимаю. То, что рано или поздно будет – это всем ясно. А вот будет в году нонешнем аль нет?

– Могу сказать одно, – вздохнув, ответил Теремрин, – очень бы хотелось, чтоб не было. Наша Красная армия перевооружается, оснащается новейшей техникой. Нам бы ещё годик-другой, да хотя бы и годик!

– А ноне что ж, аль не готовы, что ль?

– Готовы! Долг каждого военного – всегда быть готовым, в любую минуту. Но лучше бы ещё немного, ведь промышленность только недавно стала осваивать выпуск новейшей боевой техники – между прочим, лучшей в мире.

– Это хорошо, что лучшей. Да ведь германец-то не лыком шит. – Он махнул рукой и спохватился: – Да что это, право, иди, иди скорее, мать небось заждалась тебя.

Вот и дом на взгорке, скрывшийся за пятью лозинками со стволами даже не в два, а в три обхвата. Мать словно почувствовала, вышла на крыльцо, всплеснула руками:

– Радость-то какая. Сыночек!

Теремрин не сообщил о приезде, но она знала из писем, что скоро, скоро выпуск из академии и отпуск.

Отпуск. Беззаботное время, замечательное время. Целый месяц. Месяц в деревне. Жаль только не сезон – ни ягод, ни грибов. Разве что рыбалка на тихой извилистой речке с тенистыми заводями и с разрушенной мельницей чуть выше по течению.

Мать не задавала лишних вопросов. Когда он обмолвился, что слушал речь Сталина, но тут же замолчал, она только и сказала:

– Можешь ничего мне не объяснять. Я пережила уже начало одной мировой войны, помню июль девятьсот четырнадцатого, помню тревогу на лицах крестьян нашего села, особенно на лицах женщин, матерей. Вот и теперь – то же. Германия – серьёзный противник. Твой отец не раз говорил, что в мире есть только две настоящие армии, только два настоящих солдата – это русская и германская армия, это русский и немецкий солдат. Остальные – барахло. И остальные европейцы – барахло, и американцы – полное барахло. Правда, когда уже война началась, он резко изменил своё мнение. Резко. И не случайно. Немецкие солдаты показали себя с самой ужасной стороны. Это нелюди…

– Звери, – сказал Николай Теремрин.

– Нет. Нельзя зверей оскорблять сравнением с этими жестокими, бессовестными, безнравственными нелюдями.

Николай посмотрел на мать с некоторым удивлением, во-первых, потому что она не любила делать резких и нелицеприятных оценок, а во-вторых, об этой стороне будущей войны до сих пор не задумывался, ведь ещё не стали известны ужасающие примеры изуверств двуногих животных самого низменного пошиба, ведь ещё не пришли на русскую землю чудовища в крысиной форме и с крысиными замашками.

Мать несколько секунд колебалась, потом решительно встала и подошла к книжному шкафу. Вынула несколько томов из первого ряда и достала из второго ряда какую-то книгу, которую Николай раньше не видел. Очевидно, мать не случайно прятала её от него. Время-то было сложное!

– Вот, сынок, это книга Ивана Алексеевича Бунина. Сейчас этот изумительный писатель не особенно в моде. Хотя есть некоторые сведения, что Сталин поручил нашим дипломатам и литераторам убедить Бунина вернуться на Родину. Но… Вероятно, нашлись бы в России и такие силы, которые не простили ему его «Окаянные дни». Я не видела этой книги, но слышала о ней. Страшные вещи говорятся там о нашей революции, но что делать. Революция подняла со дна всю чернь, которая далека была от светлых идей. Зато первой ринулась грабить и убивать, да, да, – грабить и убивать. А о немцах вот, возьми и почитай. Первая мировая началась в августе четырнадцатого, а уже четырнадцатого сентября, через полтора месяца, Бунин написал воззвание о бесчеловечности немцев. Тогда уже проявилась их лютая жестокость. Это тогда, когда не было советской власти. Теперь же всё, что прочтёшь, думаю, можно будет возвести в квадрат…