Александр Былинов - Улицы гнева

— Мне кажется, фрау, что эти типы сработали нечисто. Они торопятся и сжигают людей живьем.

Человек с усами молча слушал рассказ Марты. Ничего не забыла она, ничего не утаила. Недаром она глаза и уши того, кто нынче так внимателен. Он так и сказал ей однажды:

— Отныне ты, Марта, мои глаза и уши. Все видишь, все слышишь, но молчишь до поры. Запомни, ты самая лояльная немка, фольксдойче, ждала, сцепив зубы, прихода соотечественников. Теперь твой праздник. Играем до конца, ты еще сослужишь свою службу.

Он многое с тех пор узнал. Кто-то устранил Канавку. Начальник гестапо, длинный Ботте, сказал Марте, что это — дело рук партизан. Значит, есть они, мстители. Марта докладывала Петру Захаровичу о Лехлере и Рице. Риц показал ей листовку, которую она с удовольствием перевела:

— «Я, Канавка, подлый сын украинского народа, вскормившего и вырастившего меня. Отныне я сделался собакой, я буду бить беззащитного и гнать голодного со двора. С Советами я все порываю, немцам продаюсь телом и душой...»

Это все, что ей удалось запомнить. Петр Захарович сказал, что надо побольше таких листовок распространить среди населения, и в первую очередь среди ее подчиненных. Через день он вручил ей пачку.

Марта вызвалась заготовить для администрации гусей и мед. Она не раз уже ездила за продуктами в деревню. Лехлер предоставил ей свою машину, не подозревая, сколько листовок хранится у нее в укромных местах. Марта привезла к вечеру битую птицу, бидон меду и несколько бутылок самогона. Шпеер одобрительно улыбался, словно догадывался о тайных бумагах. Лехлер жрал мед ложками, давился душистым хлебом, также привезенным Мартой, похваливал переводчицу и сулил ей завидное будущее.

Вскоре ей пришлось побывать в штабе карательной дивизии СС генерала фон Чаммера: несколько суток работала она при допросах партизан, взятых в лесах. Петр Захарович полагал, что немецкое командование зачем-то испытывает Марту. Ну что ж! Она видела кровавые оргии, пила с палачами вино и самогон, неумело курила сигареты — вот эта белая прядь оттуда, от Чаммера.

О ней заговорили с одобрением: истинная арийка, волевая, бесстрашная. Тогда-то ей и была «подсунута» записка, которую она по указанию Петра Захаровича показала Лехлеру. Ей угрожали смертью за предательство. Лехлер задумался, но Марта, тряхнув головой, обнажила крепкие, яркие зубы: «Семь бед — один ответ». Лехлер не сразу понял эту пословицу, хотя Марта терпеливо переводила ее на немецкий язык.

Как-то она при всем начальстве дала пощечину мужичку, прибежавшему, чтобы выдать зятя, коммуниста, командира Красной Армии. «Мы двадцать четыре года ждали вас, избавителей». Лехлеру объяснила: «Два его сына, коммуниста, воюют против германской армии, а он, подлец, просится в наши отряды. Не иначе, провокатор». — «Вы всех знаете здесь в округе, — почти с завистью проговорил Лехлер. — Вам легко работать, фрау Марта». Когда Лехлер прихворнул, он поручил ей замещать себя, и она успешно справилась. Дороги ремонтировались своевременно, отчетность была в ажуре. Подчиненные Лехлера ее побаивались: непорядка она не терпела.

Вместе с ней Петр Захарович проникал в запретные комнаты, в узлы связи, знакомился с некоторыми секретными документами, которые попадались ей на глаза. Но в общем-то он был беспомощен, как рыба, брошенная на берег. Один в поле не воин. Он искал связей: пора же наконец начинать активные действия! Где-то вспыхивали пожары. Загорелось на складах зерно. От Марты он узнал о крушении воинского эшелона на перегоне Барбаровка — Ясное. — Кто-то боролся. А он помалкивал, словно еще не отдышался после жестоких боев и скитаний по тылам.

… Ее неодолимо потянуло к нему тотчас, как увидела. Она еще не знала ни медузы Лехлера, ни сержантов из жандармерии, ни борова Байдару, который охотился за девчонками. Марта овдовела в июле — известие прибыло, когда немцы находились от Павлополя еще бог весть где. Бои на Пруте шли тяжелые, бойцы Тридцатой Иркутской дивизии стояли насмерть, и мужу Марты, экспедитору военторга, тоже пришлось лечь в скопы. Очевидец его гибели рассказал Марте подробности — штыком его...

Марта тосковала. Соседи, поначалу искренне разделявшие горе вдовы, чем дальше, тем реже выражали ей сочувствие. При встречах больше помалкивали, и тогда Марта тоже стала обходить их. Ей трудно было впоследствии объяснить, как это произошло, но Петр Захарович, очевидно, хорошо понимал ту нараставшую стихию отчужденности и подозрительности, захватившую соседей и Марту.

Вскоре послышались отдаленные раскаты артиллерии. Одни говорили, что это некое артиллерийское училище обороняет подступы к Павлополю, иные твердили другое: гремят, мол, немецкие дальнобойные орудия. Гул приближался. Марте становилось все тяжелее. Она, разумеется, догадывалась, почему начали сторониться соседи, прожившие рядом с ней не один год. Ну и что с того, что она колонистка, из немцев. Ведь она родилась здесь, на Украине, и дети ее украинцы, и муж...

Как-то немцы вызвали ее а штаб и любезно попросили содействовать местной германской администрации — нужны переводчики. Марта сделала вид, что не решается. Офицеры не очень дружелюбно отпустили ее.

Она не была партийной, вовсе нет. Но и не собиралась хватать, как другие, немецкие марки за свое происхождение. Она отсиживалась дома, иногда ездила на менку в окрестные села, старалась реже попадаться на глаза тем, кто знал ее. В те дни она неожиданно встретилась с ним, с Петром Захаровичем, который остановился у своей сестры, Кили, проживавшей через тын от дома свекрови Марты...

Он больше молчал, выспрашивая у Марты все до мелочей. В нем не было оскорбительной подозрительности. Теплом и добротой веяло от этого человека, и она потянулась к нему.

Однажды он рассказал ей о себе. Широко раскрыв глаза, Марта слушала исповедь человека, прошедшего за короткий срок три войны: сражался в Испании, замерзал в снегах Финляндии, отступал под Брестом и Витебском.

Марта вышла к свекрови и вскоре возвратилась. Она по-женски, по-своему поняла состояние Петра Захаровича. Мужик грустит — надо успокоить. Петр Захарович с ухмылкой принял угощение, закусил кислой капустой, сдобренной каким-то маслом. Он помрачнел. Потом вдруг спросил:

— Эти-то родичи знают про меня?

— Schwiegormutter? — Она спохватилась, перевела: — Свекровь?

— Да, швигермуттер. Не осуждает?

Марта покачала головой:

— Нет. Жизнь у меня была несладкой. Они знают. Сочувствовали.

— Что же было?

— Пил он сильно.

Петру Захаровичу стало неловко, что вмешался в потаенное и не очень счастливое прошлое женщины. Ведь он хотел только перевести разговор на другую тему и сделал это не очень деликатно.