Павел Федоров - Последний бой

В тот день на десерт у меня был чай с малиной. После сытного харча вновь крепко поспал на своей импровизированной постели.

Под вечер я снова тронулся в путь.

Медленно продвигаясь краем леса, увидел издалека на противоположной лесной опушке стадо. Маскируясь в подлеске, решил осторожно приблизиться к нему и найти пастуха.

Пастушечье дело мне хорошо знакомо. Я с детства пас свою скотину вместе с соседними мальчишками. На Южном Урале поздно выпадает снег и скот пасут в тугае по чернотропью почти до конца ноября. Много раз сиживал в юрте у костра с исконными степными кочевниками. Слушал, как надо отбиваться от волков, обучать невыезженного коня, оказывать заболевшему или раненому первую помощь.

Пастухи обычно народ добрый, общительный. Встретив в степи одинокого путника, они поговорят с ним по душам и, если у него добрые намерения и длинный впереди путь, приветят, накормят, напоят молоком, дадут мудрый житейский совет, укажут дорогу. Следуя без компаса и карты, я очень нуждался сейчас в таком совете.

Пастухом оказался степенный старик в измятой фуражке железнодорожника, с брезентовой, перекинутой через плечо котомкой. Он ходил тихими, мягкими шагами, деловито поглядывая на лес, прислушиваясь к птичьим голосам. Достав кисет с табаком, скрутив цигарку, он не спеша высек огонь и задымил так аппетитно, что у меня защекотало в ноздрях...

Я вышел к нему смело, неторопливо и почтительно, как со старшим, поздоровался.

— Здравствуй,— ответил он без всякого удивления и интереса, будто такие небритые пришельцы в армейских ушанках выходят из леса каждый день.— Куда путь держишь?— И, вскинув на меня сероватые, в седых ресницах, глаза, глубоко затянулся дымящейся в руке цигаркой.

— К Днепру,— ответил я неопределенно.

— Днепр, он длинно бежит... А так-то, вон тут, за лесом,— проговорил пастух, разглядывая меня пристально.

Я понял, что он ждет правдивого ответа, и не стал петлять, сказал прямо, что ищу партизан.

— Курить будешь? — спросил он и подал мне туго набитый табаком кисет.

Я поблагодарил его и стал неуклюже скручивать цигарку.

— Что с рукой-то?

— Ранен.

— Давно?

— В январе.

— Идешь откудова?— Старик высек кресалом огонь и подал тлеющий, скрученный из ваты фитиль, заправленный в ружейную гильзу.

— Из Смоленска.

Слушая мой рассказ, он не поддакивал участливо, не удивлялся, лишь внимательные глаза его оживились. Порывшись в котомке, вытащил оттуда лепешку, разломил и, протянув мне половину, сказал:

— Бери, товарищ, чисто аржаная. Я поблагодарил старика.

— Значит, партизанов ищешь? — помолчав, спросил он. Его глаза-буравчики снова уперлись в меня.

— Ищу,— ответил я твердо.

— Ладно... Как только минуешь лес, низинкой пойдет песчаная дорога, она и приведет тебя к самому Днепру. Увидишь реку, повернешь налево, пройдешь немного вдоль берега. На той стороне будет село Таракановка. Там полиция и куркули всякие слетелись. Туда тебе ходу нет. Дождись темноты, иди берегом Днепра, минуешь Карабино и Волкове, увидишь на бугре село по-над берегом — это и будет Карыбщина. Войдешь с этой стороны в самый крайний дом, спросишь тетку Солоху. Ежели она дома, скажешь ей, что прислал тебя Митька Сыроквашенский. Ну, а для блезиру придумаешь какое-нибудь заделье... Что умеешь делать, окромя стрельбы?

Я замешкался с ответом.

— Неужели, кавалерист, хомута починить не сумеешь?

— Сумею. Даже могу сапоги обсоюзить, подметки подбить...

— Так и скажешь, что инвалид, чеботарь... Врать с бухты-барахты тоже нельзя. Мастеровому всегда веры больше. Вдруг наскочишь на старосту, начнет цепляться: кто да откудова? А у тебя должен быть ответ наготове. И с нашим братом мужиком враньем не отделаешься... Ты вон появился по-над лесом, я тебя сразу углядел, как мыряешь по кустам, на меня нацеливаешься... Нехай, думаю, поиграет в прятки... А ты ешь, ешь! Молока бы тебе, да не люблю коров сдаивать.

Я сказал, что молоко пил и картошку ел. Дивясь прозорливости старика, думал: «Кто же все-таки этот Митька Сыроквашенский?» Спросить было неловко, раз дело касалось конспирации, но все же не сдержался.

— Я и есть Митька,— откусывая белыми, крепкими зубами лепешку, ответил он.

Этому Митьке, наверное, было за шестьдесят.

— Ну, а тетка Солоха?

— Сделает все, что сможет...— сказал Митька.

Я отломил от своей половины лепешки кусок, остаток бережно положил в карман. Появилась страсть запасать продукты...

Старик заметил это, достал из котомки целую лепешку и отдал мне. Почти весь запас табака пересыпал из кисета в мой мешочек, оставив себе на несколько цигарок.

— Табачок ныне добрый уродился,— аккуратно завязывая кисет, проговорил он.

Третий день мне шибко везло. А может быть, в этом была своя закономерность? Но то, что я совершенно случайно вышел на пастуха и получил настоящую явку,— это был перст судьбы. Счастье, что ли? Впрочем, мне всю жизнь везло на хороших людей.

Дружески распростившись с Дмитрием Сыроквашенским, я смело углубился в приднепровский бор. Здесь тихо струился между деревьями прохладный вечерний воздух. Дорога сбегала в тихую низину, затемненную деревьями-великанами. Вдруг лунный свет озарил серебристым блеском спокойную, величавую гладь воды. Днепр! Днипро, как ласково называют его украинцы. Со школьной скамьи я был одержим любовью к этой могучей реке, где крестилась когда-то вся изначальная Русь, где плавали на остроносых челнах и купали своих горячих коней удалые казаки из запорожской вольницы. Днепр поражал в лунном освещении новизной и спокойной своей величавостью. Захотелось от избытка чувств, как в детстве, на колени встать, окунуться с головой, омыть истощенное тело, призывая в помощники не господа бога, а дух свой и силу, возрождаемую свободой, прохладой живой величавой реки, всеми ее неуловимыми красками звуков, светом лунным, каплями росы на стоптанной траве.

Страшно тянуло искупаться. Но солдатские ботинки, присохшие к ранам бинты!.. Долго бы пришлось мучить себя.

Сойдя по тропинке к песчаному берегу, я все же зачерпнул ладонью воды, попил сладко, ополоснул разгоряченное лицо. Утираясь рукавом своего незаменимого пиджака, поднялся на прибрежный изволок. Тропинку, которая должна меня вести дальше, хорошо освещал пополневший месяц. Где-то совсем близко знакомо фыркнула в ночи лошадь. Я зашел в тень тальника и остановился, прислушиваясь, как она с хрустом жевала траву, гулко прыгая по звонкой земле.

«Значит, спутанная»,— заключил я и вышел на тропу после того, как убедился, что ни одной живой души вокруг нет. Пройдя сотню шагов, обнаружил брошенное на берегу удилище с крючком на леске. Как истый рыбак, не удержался, поддался соблазну, забыв, что допускаю опасное легкомыслие, поднял удочку, замотал леску, отнес подальше и спрятал в кустах, предрешая, что, если выпадет случай, сам ночью наловлю рыбки и похлебаю ушицы... Убаюкала меня встреча с Днепром, и забыл я остудить хорошенько разгоряченные мозги свои.