Тери Аболевич - Девятое сердце земли

Рекрут наконец поднял глаза на командира – всё это время он слушал его, глядя в одну точку на брусчатке.

– Да, господин майор.

– Хорошо. Скоро построение. Сходи в медпункт, пусть тебе забинтуют руки, и возвращайся в строй. Ступай.

Конмаэл, ничего не говоря и не меняясь в лице, прошёл мимо Таубе в крепость.

Следуя указанию майора, он сперва отправился в медпункт. Медсестра замотала бинтами его саднящие кисти, не задавая лишних вопросов, – перевязка прошла в полной тишине. Потом он возвратился в казарму, где уже прозвучала команда «подъём», спокойно вышел на построение, молча позавтракал. Рекруты с удивлением поглядывали на его забинтованные руки и тихо перешёптывались, но никто не посмел обратиться к нему. А потом, когда перед очередными лекциями выдался свободный час, он вернулся в библиотеку, открыл дневник и, ни минуты не размышляя, записал всё о состоявшемся накануне расстреле.

Из дневника Конмаэла Форальберга

15 октября

Я убил.

Теперь, когда я пишу это, сидя в библиотеке, мне видится это полусном, полузабытьём. Мои руки забинтованы: разбиты о каменную стену. Я убил, а боюсь, что умер. Первые патроны в винтовках были холостыми. Я не знаю, что это за извращённая и мерзкая психология, но тот самый выстрел был точкой невозврата. После треска залпов и запаха пороха часть меня словно отделилась от тела и воспарила над происходящим. Мне почудилось, что на месте пленного был я. Среди стрелявших тоже был я. И когда мой палец надавил на спуск и приклад уткнулся в плечо, эта мнимая, но самая реальная из всех пуля попала аккурат мне в грудь. Пленник остался стоять, а я упал, корчась в агонии и захлёбываясь кровью – я всё это видел со стороны, жалел себя и брезговал собой.

Следующие патроны были настоящими.

Тот человек, он был молчалив и спокоен. Быть может, его опоили чем-то или его смирение вышло из берегов рассудка и заполнило собой даже инстинкты выживания. Хочу ли я погружаться в размышления о его судьбе и жизни, которые уже прерваны, в том числе и моей рукой? Едва ли. Но он человек. И мне перед ним стыдно.

Принятие моего теперешнего качества оказалось невозможным. Поутру я очутился там, где накануне всё свершилось, и разбил кулаки о стену. В тот момент она олицетворяла для меня всё, чему я был обязан противостоять – дрянные лапы смерти, выстрелы, зловонную кровь. И я проиграл эту схватку. Треклятые камни остались стеной, новый я остался новым собой.

Но полыхавшая ярость спалила пелену неведения, укрывавшую мой разум, и теперь я знаю, как поступить. С меня сошёл первобытный ужас перед произошедшим. Мне видится теперь, что всё, о чём я прежде думал в жизни, не стоит и малой толики того, что открывается мне в вынужденном смирении. В столкновении с гранями своей сущности, вытесанными недавно в новых цехах, с гранями острыми и, опять же, вынужденными. Чьё будущее от меня сокрыто.

Меня призывают делать свою работу и не думать о заключённых как о людях. Великая честь оказана мне – с непреступной лёгкостью избавлять мир от этих существ.

Я растерян. В другой стране – такие же люди. Их заботы мало отличаются от наших, их мучают те же демоны: они бывают раздражительны, устают, болеют, переживают. Они счастливы, они несчастны, но они есть и дышат тем же воздухом.

И их учат ненавидеть нас точно так же. На разум легко набросить саван, особенно если он велик и подготовлен для целой нации. И когда развязавшие войну сталкивают эти укрытые от человечности силы, не остаётся другого выбора, кроме как обороняться. Этот снежный ком нарастает, когда взаимная ненависть завладевает людьми. И, пока они воюют, уверенные в том, что делают правильный выбор, те, другие, проводят свои дьявольские сделки. Это всё очевидно и глупо, но мы поддаёмся этой глупости с пугающим воодушевлением.

Я осознаю: всё, что я делаю, и всё, что происходит здесь, неправильно. Такая незатейливая мысль из детских уроков нравственности – «это плохо» – без пространных измышлений и ответвлений из «но» и «вопреки». Я оставлю всё неизменным и недополненным. Это плохо. Мои дальнейшие поступки должны опираться на эту простую истину, и, возможно, это даст иной знаменатель моему раздробленному существованию. Я даже не стану просчитывать все последствия. Я хочу остаться человеком и видеть, что у стены передо мной тоже стоит человек. Скинуть саван, пока его тяжесть не погребла меня под собой.

«Какой мягкий и солнечный день», – подумал Конмаэл, стоя среди офицеров Горы Мертвецов. Даже башня Правосудия заиграла светом, когда солнце безропотно заглянуло в негостеприимные окна. Повсюду витала пыль, и теперь, в ярких косых лучах, она была заметнее всего. Было приятно наблюдать, как потоки воздуха закручивают её в несмелые вихри, и крохотные её частички беспокойно копошатся в пространстве. Конмаэл находил идиллию в этом хаотичном движении и отвлечённо радовался ей.

– Нам неважно твоё имя и неизвестен твой род. Тяжесть твоих поступков перевешивает всё, что могло бы спасти твою душу. Ты изгоняешься из рода человеческого, и я приговариваю тебя к смерти.

Майор Таубе привычно зачитал приговор. Сегодня конвой привёл мужчину, он был похож и в то же время непохож на предыдущего. На голове его был такой же мешок, а на теле – рваная одежда. Он был худой, словно высохший, и так же молчал.

Вслед за майором Конмаэл вышел во дворик, там уже ждали рекруты с винтовками на плечах.

– Построиться! – рявкнул сержант.

Конвойные поставили заключённого к стене, солдаты вытянулись в смертоносную шеренгу. Они изменились: движения их стали увереннее, взгляды смелее скользили по пленнику.

– Оружие с плеча!

Приговорённый как будто ожил – он всё так же молчал, но по телу его пробежала лёгкая судорога. Он стоял на месте и никак не сопротивлялся.

Конмаэл был сегодня куда спокойнее. Руки у него болели, но были холодны. Он дышал нарочито медленно, усмиряя тревожное биение сердца, и стараясь плотнее прижать к земле подошвы обеих ног.

– Целься!

Шестнадцать винтовок устремили свои дула на заключённого.

Только шестнадцать.

– Я не буду этого делать.

Голос Конмаэла, негромко прозвучавший в закрытом дворике, нарушил привычный порядок вещей.

– Что это за выходки, рекрут? – Взгляд Таубе наполнился колючим недовольством.

– Я не буду этого делать, господин майор. Я не стану стрелять в него.

Рекруты непонимающе уставились на сослуживца. Пленник не проронил ни слова, но Конмаэл был готов поклясться, что тот внимательно слушает. Таубе раздражённо поджал губы и на мгновение задумался.

– Оружие на плечо! – скомандовал он остальным рекрутам и добавил: – Шаг вперёд, господин Форальберг.