Валерий Поволяев - Чрезвычайные обстоятельства

Петраков приподнял чайник, проверяя, есть ли в нем вода, – в чайнике бултыхнулся вчерашний неизрасходованный запас, – и Петраков, поставив чайник вновь на конфорку, на цыпочках вернулся обратно.

За первой сигаретой он запалил вторую.

И все же он разбудил жену – неосторожно опустил дужку чайника, – родилось тихое, но очень отчетливо слышимое звяканье, с ноги у Петракова свалился легкий, вырезанный из невесомой пузырчатой резины шлепанец, Ирина эти звуки засекла, появилась в дверях кухни с недовольным видом.

Красивое лицо ее было красноватым от сна, на щеке оттиснулась легкая плоская бороздка, оставленная наволочкой, светлые глаза были зло сжаты.

– И какие черти тебя так рано будят? – спросила она. – Ты что, потише шевелиться не можешь?

– Извини, пожалуйста, – виновато произнес Петраков.

– Топчешься на кухне, как слон в посудной лавке…

– Еще раз извини.

Она подошла к окну, потянулась по-кошачьи гибко, заглядывая вниз, внутрь узкого пространства, отведенного жилому дому под внутренний двор, усмехнулась недобро, затем похлопала узкой точеной ладошкой по рту:

– Вместо дворника ворона какая-то ходит, по асфальту клювом скребет. Скоро, наверное, и ее заставят метлой махать.

Петраков, вспомнив ворону, так умело размочившую горбушку хлеба в луже, улыбнулся – ему даже на душе теплее сделалось, по лицу словно бы пробежал ласкающий ветерок.

– Она здесь живет, – произнес он и почувствовал, что слова эти, как и та засохшая горбушка хлеба, легли на твердый, лишенный жизни асфальт.

Жена сжала голубые глаза в темные недобрые щелки.

– Слушай, Петраков… Ну, хоть бы ты уехал куда-нибудь в командировку, что ли, э? Козам репки крутить или с косой бродить по капустным полям России… Попросись там у своего начальства в командировку, э? Ну чего ему стоит отправить тебя куда-нибудь на уборку шелухи с луковых полей? Или навоза, э? Можешь съездить на лесозаготовки, ты человек здоровый, по два бревна таскать способен, от тебя может быть большая польза демократической России… Э?

Чем занимается Петраков, в каких местах и по каким делам ему приходится бывать, жена не знала. Считала, что он работает кем-то вроде наладчика компрессоров, бензиновых пил или автоматов по расфасовке навоза и продаже газет и апельсинового сока. Про ранения свои Петраков ей никогда не рассказывал, дома появлялся подлеченным, довольным жизнью, свеженьким, вручал жене сувенир, якобы приобретенный в Краснодаре или Братске – со зримыми приметами тех мест, вплоть до надписей «Привет из…» Жена принимала подарки с равнодушным видом и уходила к себе в комнату.

А вот Наталья, та подаркам всегда радовалась, бросалась к отцу на шею с визгом «Папка!», обмусоливала его губами так, что и умываться не надо было… Петраков и ордена свои домашним никогда не показывал: солдатский, с тусклым рубиновым покрытием – Красной Звезды, два – Красного Знамени и два новомодных серебряных креста, выдуманных каким-то лихим умельцем из кремлевской канцелярии – ордена Мужества, но раз государство решило, что такие кресты нужны в списке прочих наград, то Петраков не стал от них отказываться – пусть валяются в шкатулке. Все равно Петраков свои ордена не надевает и никогда не наденет.

Не дождавшись ответа, Ирина махнула рукой, вновь глянула в окно на ворону, вздумавшую пробовать своим клювом асфальт во дворе на прочность – ворона начала старательно, будто шахтер-ударник пятилетки, долбить его.

– Во, гадина! – Ирина усмехнулась. Повернулась к Петракову, сузила глаза. – Слушай, паровоз, а дымить ты прекратить не можешь, э?

Утро было испорчено окончательно. Петраков с сожалением придавил окурок – такой вкусный, горький, горячий, – к боковушке пепельницы, мусор, что набрался в пепельнице, ссыпал в газету, свернул кульком и выбросил в отхожее ведро. Поднял обе руки, словно бы сдавался в плен, отряхнул одну ладонь о другую.

– Паяц! – презрительно произнесла жена.

А какой нежной, какой податливой, послушной, непохожей на нынешнюю дерганую, нервную, злую женщину, была она раньше, когда они еще «женихались»; Петраков даже предположить не мог, что такое кроткое существо может так здорово измениться. Что-то тоскливое, далекое шевельнулось в нем, на злость и презрение хотелось ответить тем же, но Петраков подавил в себе это желание, примиряюще улыбнулся жене. Та отвернулась от него.

Конечно, можно было бы развестись с Ириной – чего маяться, все равно нормальной жизни с ней нет и не будет, – но с другой стороны, что тогда будет с дочкой, Ирина же ее не отдаст, да и жизнь у Петракова такая, что он не знает, что с ним будет завтра, послезавтра, и вообще, будет ли он жив? Что станется с Натальей, если вдруг ему, как Лене Костину, придется подкладывать под себя несколько гранат и зубами рвать веревку, привязанную к чеке одной из них? Кроме того, хоть и невенчанные они с Ириной, а все равно она жена – даже такая, как Ирина, дана ему Богом и если на небесах решили, что Петракову надо маяться с такой женой – значит, надо маяться.

Возвращаясь домой из очередной поездки на «навозные поля», он подолгу не выходил из квартиры, отмякал душой, жене, которая настойчиво интересовалась у него, почему же он не идет на работу и почему в его рабочем расписании – такие огромные дыры, кто вообще позволяет ему столько времени заниматься ничегонеделаньем, отвечал: «Это все – плата за переработки в командировке».

– А нельзя эти переработки прибавить к отпуску? – настойчиво допытывалась она. – Или еще лучше – оплатить это время по тройному тарифу?

– Нельзя.

– Почему?

– Много раз спрашивал, говорят – не положено по закону…

По штатному реестру он был обычным «одеэровцем» – офицером действующего резерва, человеком, живущим по особому расписанию; собирали «одеэровцев» на тренировки обычными военкоматовскими повестками, в перерывах между «командировками» они вели жизнь этаких трудолюбивых дачников, любящих поковыряться в земле, рыболовов-червячников, которых хлебом не корми, дай только посидеть с удочкой на берегу какого-нибудь тихого карасевого болота, вытащить пару лаптеобразных рыб, коллекционеров марок, монет, спичечных этикеток и игральных карт, любителей чинить велосипеды и выращивать рассаду на подоконнике – все это действительно было до очередного простенького листка остистой некачественной бумаги с непропечатанными линейками и текстом, написанным поверх линеек расплывающимися синими чернилами, внезапно появившегося в почтовом ящике – очередной повестки…

Уезжая из Москвы, Петраков забывал о доме, о семье, об Ирине – вспоминал только Наталью.

На кухне у Петраковых стояла «двойка» – телевизор с вмонтированным в него видеомагнитофоном, Ирина уселась за стол, где только что сидел Петраков, помахала перед ртом ладонью, давя в себе зевок, потянулась к плоскому, похожему на шоколадку пульту телевизора, прошлась одним пальцем по клавиатуре.