Александр Проханов - Война с Востока. Книга об афганском походе

Джабар командовал афганским постом. Был дружен с офицерами заставы. Приезжал в гости, понимал по-русски. Взаимодействовал с заставой, отбиваясь от душманских наскоков.

– Пулемет пришли, – настаивал прапорщик, двигаясь вдоль защитной стенки, припадая к амбразуре, где надлежало быть пулемету.

– Пришлю, – обещал Щукин. – Ночью к вам сам поднимусь. На ужин приедете?

– Ну ее к черту, тушенку! – ругнулся зло Феофанов.

– Ничего, брат, терпи! будут и тебе грибки со сметаной! Под их пререкания Щукин зашагал обратно.

Он поднялся на КНП, извлекая из чехла бинокль. Перед тем как направить его на «зеленку», тщательно, медленно протер окуляры платком. Солнце из-за кручи светило низко, пламенно, последним светом. На досках КНП лежали красные пятна. Башня «бэтээра», ствол пулемета отливали латунью. Соседний кишлак, пустынная бетонка, волнистая долина в садах и арыках были наполнены туманным красным свечением. Горы вдали, окруженные у вершин зеленым, словно каменным небом, казались зажженными фитилями огромных лампад, распускавших разноцветные волны света.

Лейтенант смотрел на равнину, на зимние, безлистные, растерзанные артобстрелами сады, казавшиеся металлическими, безжизненными. Но в их омертвелости среди красноватых полос и теней чудилось близкое пробуждение. Кто-то неведомый, чуткий, притаившийся за горами, оттолкнется от земли легкой стопой, пролетит над долиной в зеленоватых небесах, коснется концами крыльев измученных, в воронках и траншеях пажитей, и они очнутся, воскреснут. Лопнут с тихим треском миллионы липких, засахаренных почек, резные виноградные листья побегут вдоль лозы, бесшумно взорвутся белые бутоны на яблонях, и вся долина, белая, розовая, благоухающая, в переливах журчащей воды, укроет своим цветением безумное разрушение смерти, сомкнётся в цветах и плодах над черными, горелыми рытвинами.

Так почувствовал лейтенант эту кандагарскую вечернюю «зеленку», направлял в нее бинокль, забывая на мгновение о грозящей опасности. В промытом стекле вспыхивали тонкие красноватые лучики, отраженные от глянцевитой яблоневой ветки, толпились бессчетные огненные пылинки над гривой тростников вдоль арыка.

Кишлак за стеною заставы изгибался длинной ломаной линией.

Днем в белесом, бесцветном солнце глинобитный дувал казался грязным, в потеках и пятнах, в зазубринах и тусклых царапинах. Улица была завалена сором, по которому катили повозки, пылили козьи и овечьи стада, мальчишки гоняли тощих собак, а во время стрельбы носились дымные, копотные клубы разрывов.

Сейчас, в вечернем последнем солнце, стена казалась золотой, нежной. Вдоль нее, отбрасывая длинные, взбегавшие надувал тени, шли три женщины в паранджах – темно-зеленой, лазурной, малиново-красной. Долгополые ткани отливали мягкими складками, светились, как лепестки. Женщины у стены, облаченные в льющиеся одежды, казались ожившими, плывущими цветами.

Это было так неожиданно прекрасно, что лейтенант опустил бинокль, устремился взором вслед за женщинами, угадывая под переливами ткани их поступь, их лица, их возраст. Казалось, шел рядом с ними, слышал их голоса, их смех, цоканье башмачков по дороге. Одна из них была пожилой, ступала медленней, тяжелей остальных. Паранджа неровными завитками налипала на грузное полное тело. Другая, моложе, сильно, царственно поводя плечами и бедрами, заставляла шелковистую ткань мгновенно очерчивать ее грудь, живот, мимолетно облегать острое, выносимое вперед колено. Третья, самая молодая, казалось, летела на лазурных крыльях, едва касаясь дороги, обнажая на миг тонкую щиколотку. Ее маленькая покрытая голова была сердцевиной цветка, а паранджа, скрывавшая облик, очертания рук и ног, тайным образом обнаруживала их красоту, их молодость и совершенство. Щукин следил за ней, чувствовал ее женственность, ее прелесть.

Он стоял на наблюдательном пункте перед башней «бэтээра» с развернутым на кишлак пулеметом. Он, командир заставы, ожидавший нападения, жесткого боя, резни, вдруг испытал мгновение восторга и нежности. Будто земля сбросила с себя угрюмую паранджу – жесткие рукотворные оболочки из брони, капониров, брустверов, минных полей, маскировочных сетей, проволочных заграждений, – и под этим твердым хитоном вдруг открылась чудная, живая сущность, соединяющая их всех, здесь живущих, в нераздельное единство, исполненное блага, добра, красоты. И нужно одно усилие, один удар проснувшегося, прозревшего сердца, один мимолетный взгляд на алую шелковистую ткань, обвившую башмачок, и исчезнет, канет навеки вся нелепая, затмевающая разум борьба, и истина, лучезарная, близкая, присутствующая в каждом из них, вдруг откроется, и они простят друг другу недавнюю свою слепоту, причиненные друг другу несчастья, устремятся навстречу, сойдутся в золотистом свете.

Эта вспышка нежности и прозрения продолжалась недолго. Женщины, одна задругой, нырнули в малую, вмурованную в стену калитку. И вместе с ними стал исчезать, гаснуть вечерний свет. Глинобитная стена потемнела. На ней проступили потеки и пятна, зазубрины от пуль и осколков. Лейтенант, очнувшись, прижал окуляры к глазам, направил их на обочину, на ворохи искореженных, перевернутых взрывом машин.

Ночь, туманная, белесая, с холодным размытым свечением высокой луны. Будто из неба, из далекой точки, направили к земле прозрачную остекленную трубу, и пристальный, немигающий глаз смотрит на заставу, на притаившихся у бойниц пулеметчиков, на часового в тускло отсвечивающей каске и на него, лейтенанта, что прижался к кирпичной стене, запрокинул лицо навстречу белому немигающему зрачку, окруженному голубоватыми кольцами. От этого удаленного в центре небес наблюдателя исходит беззвучный вопрос: «Что станете делать дальше здесь, на заставе, нацелив оружие, вогнав патроны в стволы, наполнив ночь своим ожиданием, страхом, смятением, готовые к мукам и смерти? Что станете делать дальше?»

Лейтенант, в бронежилете и каске, оттянув ремень автомата, выглядывал из-за кирпичной стены и смотрел на кишлак, на бетонку, на темную, клубящуюся туманом равнину. Чувствовал, как туда же из-за его спины устремлено множество пар глаз – с башен, из-за брустверов, из бойниц, сквозь проломы и щели. Застава всматривалась, стерегла, наблюдала. А за ней, за заставой, следило столько же пристальных взглядов – из кишлака, с обочин дороги, из рытвин и арыков «зеленки». И над всем в пустых небесах сквозь стеклянный, голубоватый стакан раскрылся пристальный, немигающий зрак, вопрошавший: «Ну а дальше? Что станете делать дальше?»

Лейтенант приблизился к головному посту у въезда, к полуразрушенной башенке, островерхо черневшей в небе.

– Стой!.. Два!.. – раздался приглушенный сдавленный голос.