Беппе Фенольо - Личные обстоятельства

— После обеда все время был там, — ответил Джилера. — Почем я знаю. Может, он к доктору пошел Лондон слушать. Да-да, попробуй у доктора поглядеть.

По дороге, высчитав, когда начало передачи и сколько она продолжается, Мильтон решил, что от врача Лео уже ушел.

Так оно и было: Лео только что вернулся в штаб, зажег ацетиленовую лампу и регулировал пламя.

Он стоял за кафедрой — единственным предметом обстановки, оставшимся на прежнем месте: парты штабелями громоздились по углам.

Войдя, Мильтон остался у порога, в тени.

— Лео, отпусти меня завтра. Всего на полдня.

— Куда ты собрался?

— В Манго.

Лео быстрым движением прибавил света. Теперь их тени — от пояса и выше — оказались на потолке.

— В Манго? Что, соскучился по старому отряду? Постой, уж не надумал ли ты бросить меня одного с этой армией малолеток?

— Не беспокойся, Лео. Я же говорил: могу дать расписку, что кончу войну вместе с тобой. Так оно и будет. В Манго у меня небольшое дело: нужно поговорить с одним человеком.

— Я его знаю?

— Это Джордже. Джордже Клеричи.

— А… Вы ведь с Джордже большие друзья.

— Мы выросли вместе, — сказал Мильтон сквозь зубы. — Отпускаешь? Я вернусь в полдень.

— Возвращайся хоть вечером. Завтра они дадут нам поскучать. Думаю, они дадут нам поскучать еще некоторое время. А если и нападут, то на красных. Всем сестрам по серьгам. В последний раз нам досталось.

— Я вернусь в полдень, — упрямо повторил Мильтон, собираясь идти.

— Минутку. А про Альбу ты мне ничего не расскажешь?

— А что я видел? — ответил Мильтон, топчась у двери. — Всего-навсего один патруль на бульварном кольце.

— Где именно?

— Недалеко от епископского сада.

— Так, — произнес Лео. Белки его глаз сверкали при ярком ацетиленовом свете. — Так. А в какую сторону они шли? К новой площади или к электростанции?

— К электростанции.

— Так, — с горечью повторил Лео. — Это не занудство, Мильтон, а чистой воды мазохизм. Я ведь без ума от твоего города. Для моего отряда это главный город Италии, так что… Да, с твоего позволения, я втюрился в твою Альбу, я без ума от нее и хочу знать, хочу, черт возьми, знать, где, когда и как я ее… Что это с тобой? Невралгия?

— Какая невралгия! — взорвался Мильтон, все еще оглушенный, с перекошенным от боли лицом.

— У тебя было такое лицо! Многие из наших маются зубами. Должно быть, сырость виновата. Значит, патруль? А что еще? Видел новый дот возле Порта-Кераска?

А Мильтон думал: «Я больше не могу. Если он не отстанет от меня со своими вопросами, я… я за себя не ручаюсь! А ведь это Лео. Лео! Что же говорить о других? Все, больше мне ни до чего нет дела. Ни до чего, кроме правды о Фульвии.

— Дот, Мильтон.

— Я его видел, — вздохнул он.

— Тогда рассказывай.

— По-моему, он сделан на совесть. Оттуда простреливается не только дорога, но и поле, и берег реки. Тот, где лесопилка и теннисный корт, понимаешь?

На этом корте Фульвия играла с Джорджо. В белом, они казались ангелами на фоне красной площадки, которую по настоянию Джорджо с особым тщанием укатывали и поливали перед их игрой.

Мильтон сидел на скамейке, Фульвия велела ему судить, но он каждую секунду забывал или путал счет. Он сидел в неудобной позе, непрерывно двигая длинными ногами, кулаки сжаты в карманах, чтобы брюки не так облегали плоские бедра, денег нет, а то он купил бы чего-нибудь прохладительного, дабы выглядеть солиднее, потягивая напиток, в запасе одна-единственная сигарета, которую нужно беречь сколько хватит терпения, в одном из карманов — листок с переводом стихотворения Йейтса.

«When you are old and gray and full of sleep…»{ [10] Когда ты стар, и сед, и хочешь спать…» (англ.). }

— Ты не заболел? — с беспокойством допытывался терпеливый, как всегда, Лео. — Я спрашиваю, играл ли ты когда-нибудь в теннис?

— Нет, нет, — очнулся он. — Слишком дорогое удовольствие. Я чувствовал, что теннис — моя игра. Но это слишком дорого. Одна ракетка сколько стоит, меня бы совесть замучила. Вот я и выбрал баскетбол.

— Великолепная игра, — сказал Лео. — Истинно англосаксонская. Мильтон, тебе никогда не приходило в голову, что, если человек играет в баскетбол, он не может стать фашистом?

— Пожалуй. Это ты верно заметил.

— А ты хорошо играл?

— Я?.. Прилично.

Теперь Лео был доволен. Мильтон отступил к двери, повторяя, что вернется к обеду.

— Возвращайся хоть вечером, — сказал Лео. — Да, может, тебе интересно: сегодня мне стукнуло тридцать.

— Это рекорд.

— Хочешь сказать, что, если завтра я вдруг окочурюсь, я окочурюсь постыдно древним стариком?

— Это настоящий рекорд. А посему никаких пожеланий, только поздравления.

Ветер немного стих. Деревья больше не скрипели, с них не капало, чуть подрагивали листья, мелодия их звучала непереносимо тоскливо…

Somewhere over the rainbow,

skies are blue,

And the dreams that you dare

to dream really do come true.{ [11] Где-то там, за радугой, синий небосвод. Загадай желание — верь, что повезет (англ.). }

На околице испуганно пролаяла собака. Быстро темнело, но над гребнями держалась полоска серебристого света — не то кромка неба, не то свечение самих холмов.

Мильтон повернулся лицом к холмам между Треизо и Манго — своему завтрашнему маршруту. Взгляд его приковало большое одинокое дерево с кроной, похожей на опрокинутый купол, как бы оттиснутый на фоне серебристой полоски, которая быстро ржавела. «Если все это правда, одиночество того дерева — пустяки по сравнению с моим одиночеством». Безошибочной интуицией он нашел северо-запад и, обратившись лицом к Турину, сказал вслух:

— Посмотри на меня, Фульвия, видишь, как мне плохо. Дай мне знать, что это неправда. Для меня очень важно, чтобы это была неправда.

Завтра — любой ценой — он все узнает. Если бы Лео не отпустил его, он бы ушел без разрешения, смылся, оттолкнув с дороги и послав к чертям всех часовых. Только бы продержаться до завтра. Ночь впереди будет самой долгой ночью в его жизни. Но завтра он узнает правду. Он не сможет жить, если не узнает, и, главное, не сможет умереть, если не узнает, — ведь такое теперь время, что парни вроде него призваны скорее умирать, чем жить. Ради этой правды он бы от всего отказался, если бы пришлось выбирать между этой правдой и познанием вселенной, он бы выбрал первую.

«Если это правда…» Это было так страшно, что он в исступлении закрыл лицо руками, как будто хотел ослепнуть. Потом разжал пальцы и увидел черноту ночи.

Его товарищи вернулись с реки. Они вели себя необычайно тихо сегодня вечером: можно было подумать, что наутро в отряде похороны. Из помещений, которые они занимали, слышался гомон — не громче, чем из домов крестьян. Единственным, кто повышал голос, был повар.