Михаил Годенко - Минное поле

Доктор выходил последним, как и положено старшему по званию. А звание у него — лейтенант медицинской службы. Нашивки белые, просвет между ними зеленый. Есть у доктора жена и двое детей: сын и дочь. Они где-то на Урале, в эвакуации.

Супруну приказано явиться в санчасть, маленький кубрик с голландской печкой посредине. Печь в виде колонны от пола до потолка, обита жестью, покрашена черной олифовой краской. У окна стол, полумягкое кресло. В углу белый шкафчик с ватой, лекарствами и никелированным инструментом. У печки с одной стороны кушетка, обтянутая коричневым дерматином (для больных), с другой — солдатская койка. На ней спит доктор.

— Покажись, вояка!

Михайло снял тельняшку, взялся за ремень.

— Пока достаточно. — Доктор черканул палочкой по груди: несколько раз вдоль и столько же поперек. Посмотрел на вспыхнувшие розовые полосы, что-то промычал; пошевелил губами: Затем посадил Михайла на кушетку, попросил положить ногу на ногу, стукнул ребром ладони ниже коленной чашечки. Нога вздернулась.

— Вытяни руку, растопырь пальцы.

Рука Михайла вздрагивала.

Когда он одевался, доктор что-то писал в тетради. Будто между прочим спросил:

— Давно не было вестей из дому?

— Даже забыл, когда получал!.. Вчера слушал Совинформбюро. Луганск сдали...

— А от нее?

Доктор смотрел прямо в глаза. Михайлу было не по себе от такого взгляда. Откуда он знает о «ней»? Э, да чего тут еще прикидываться!

— Давно...

Михайло никому не говорил об этом. Носил в себе. Что толку говорить! У всех так. Всем тяжело. А тут как промолчать? Доктор — совсем чужой человек, а спросил!..

Горло сдавило. В глазах потеплело. Что-то хотелось сказать этому нестарому, седому человеку. Михайло пробормотал:

— Як же так? Як же теперь?..

— Поживем — увидим. На войне не все погибают. Мои вон прорвались. В кольце были. Сейчас в татарском селе за Волгой. — Доктор расплылся в улыбке. — Вот детвора, а? Жена пишет, уже научились лопотать по-местному. Если у них какой секрет, переходят на татарский язык... А лычку зря содрал. Знаешь, что теперь будет?

Не надо, доктор, пугать. Ну, что будет: «губа»?.. Раньше думал, что страшно. Теперь поумнел. Вон Афанасьев, командир дивизиона торпедных катеров, ходит в атаку, сидя сверху на боевой рубке. А Герой, Звезду Золотую носит! Некоторые ребята его чаще других на «губе», а посмотри, сколько у них орденов! Нет, доктор, ты не запугивай, лучше разреши посидеть на кушетке. Ты пиши, пиши. Михайло посидит молча.

Доктор писал, улыбаясь про себя. И вот не выдержал, сказал не то в шутку, не то всерьез:

— Полной свободы захотел? Долой всякую нивелировку личности! Так, что ли?

Михайло глубоко вздохнул, точно собирался долго и терпеливо разъяснять доктору его заблуждения. Он начал так:

— Когда ставят минное поле, каждой мине задают положенное углубление: против крупных кораблей — большее, против мелких — меньшее. Мина, она железная, безответная. Ей задали глубину, она и стоит. — Михайло повысил голос. — Но даже среди мин бывают строптивые! Такая качается, пока не перетрет минрепа. А перетрет — выхлюпнется на поверхность, плавает себе под ветерком.

— Тебе, минеру, должно быть известно. — В голосе доктора Филимонова уже не чувствовалось шутливости. — Такая мина — предатель: она выдает все поле. Ее расстреливают!

«Вон ты как повернул, доктор!.. Странно. И опять выходит, я щенок... Чем-то ты, доктор, похож на комиссара Гусельникова...»

...Вызывал и замполит, старший лейтенант Амелин. Ребята его зовут: «Это дело». Любой разговор он начинает так:

— Ну, это дело. Опять, это дело, набедокурил. Нешто так можно? Нешто тебе служба не по душе? У тебя есть все, что хоть. О тебе, это дело, командование печется. Тебя кормят, поят, одевают. А ты, это дело...

Михайлу он сказал то же и добавил:

— Тебя, это дело, приняли в кандидаты партии. Сколько осталось испытательного сроку? Месяц. Вот видишь, это дело. Нешто так положено вести себя коммунисту? Мы, это дело, срок можем и продлить.

Михайло призадумался. С Родиным поспорить можно, а с партией — невозможно! Михайло вышел из семьи, в которой партийная честь ставилась превыше всего. Он из партийной семьи. И если что не так — его осудит отец, осудят братья, осудит мать. Когда кто-нибудь из знакомых говорит матери: «Гарных сынков воспитала, Карповна!» — мать отводит похвалы: «Я их только родила. А воспитала Советская власть!»

Мать беспартийная, но партийные дела близко принимает к сердцу.

Михайло считает, что в своей жизни он все время поднимается вверх по ступенькам. И чем выше, тем труднее подниматься. Первая ступенька — октябренок — легкая. Когда принимают, даже биографии не спрашивают. Он помнит: день был теплый, солнечный. Учительница, Кристина Ильинична Солонская (на всю жизнь ее запомнил, потому что она первая), построила ребят в шеренгу, приколола всем красные бантики. Мишко перед строем читал стихи о дедушке Ильиче:

Пять дней и пять ночей не спали. Из-за того, что он уснул…

Затем вторая ступенька — пионер. Тоже нетрудная и все-таки посложнее. Надо знать заветы, давать торжественную клятву.

Когда вступал в комсомол, вот страху натерпелся! Митя Палёный гонял и по уставу и по международному положению. Гонял до испарины на лбу.

А теперь самая высокая, самая трудная ступенька. В кандидаты приняли. Примут ли в члены?..

Взыскания не дали. Видно, доктор заступился, «это дело» тоже замолвил словечко.

Родин вызвал к себе. Говорил стоя, держал стул за спинку, двигал им так, что ножки визжали.

— Есть приказ. Набирают курсантов в училище Фрунзе. Хочу послать тебя. Образование есть. Правда, горяч больно. Горек, как перец. Но там остудят. Как на это смотришь? Добро?

— Нет, добро не даю!

— Ты что! Я уже доложил начальству!..

— Не пойду. Службу отслужу, как положено. А там...

— Да я тебя!.. Нет, он сумасшедший. Будешь морским офицером. Понимаешь?

— Понимаю.

— А, черт с тобой! Я тебя спишу куда-нибудь. На «Чумный» загоню!

Родин сел. Это означало: река вошла в берега.

— Супрун, Супрун, что с тобой сделалось? Я же знаю тебя по школе оружия. Был примерным краснофлотцем. Куда все подевалось? Ступай!

Репродукторы объявили:

— Внимание, внимание! Противник начинает артиллерийский обстрел. Движение по городу прекращается.

Сашка Андрианов негодует:

— Вот дьявол! В порт за продуктами во как надо!

— За сушеной картошкой?

— Хотя бы и так. Что, откажешься? Клади больше — срубаешь за милую душу.

Родин выбежал из кабинета.

— Дежурный, дежурный, дудку! Всем вниз! Кончай аврал, за мной!..

Он первым метнулся по трапу в нижнее помещение. Матросы пошли за ним не торопясь, враскачку.

Михайло стоял в кубрике, прислонясь спиной к черной голландской печке. Он улыбнулся Андрианову, кивнул в сторону выхода: