Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 1

До середины октября из-под Москвы летели победные реляции, потом тон их стал заметно тускнеть. Сейчас же в сводках только и есть, что доблестные войска фюрера по-прежнему ведут упорные бои на ближних подступах к Москве.

А позвольте спросить, сколько можно биться «на ближних подступах»? Не честнее ли прямо сказать, что русские умеют воевать?

И самая невероятная, самая крамольная догадка — ставка фюрера давно сообщила, что Красная Армия уничтожена, что у нее нет оружия. Так кто же удерживает вермахт «на ближних подступах»? Тогда откуда же русские «катюши» и штурмовики, которых солдаты вермахта окрестили «черной смертью»?

Неужели эта ложь передавалась на весь мир с ведома фюрера?

Фюрер и… обман. Они же несовместимы!

А память, чтобы доконать, услужливо подсовывает недавнюю статью из газеты, где говорилось, что русское население повсеместно восторженно приветствует своих освободителей. Даже соответствующие кадры кинохроники показывают. Особенно запали в память те, где бедная и старая крестьянка со слезами на глазах упрашивала немецкого солдата взять от нее петуха: она стояла перед смеющимся солдатом, протягивала ему петуха и плакала. Диктор пояснил, что она плакала от радости.

Как же это примирить с тем, что он, Пауль Лишке, наблюдает здесь? Здесь, бывает, русские тоже плачут. Но не оттого, что, у них не берут добровольное приношение. По другим причинам плачут здесь русские.

Великий, милосердный боже! Ты все видишь, ты все знаешь, тебе все подвластно, так подскажи, осени, направь своего раба, чтобы он вновь стал достойным солдатом вермахта!

С подобной краткой молитвой Пауль Лишке уже не раз обращался к богу.

Как уложить в одну ячейку мозга пространные беседы о том, что русские — низшая раса, полудикари, которых как нацию в скором будущем надлежит уничтожить, и крикливые статьи о наконец-то счастливой жизни этих же русских? Счастливой жизни под присмотром Великой Германии?

А что русские не полудикари, доказательств тому в избытке…

Хотя, может быть, эти сомнения оттого, что он нарушил одну из основных заповедей фюрера: «Немец не имеет права думать, за него думаю я»?

Но как можно не думать, если мысли сами лезут в голову?

Боже, не оставь меня с моими сомнениями!

Не только старый фон Зигель и ефрейтор Пауль Лишке разными путями шли к одному выводу. Об этих днях (правда, только в 1956 году) выскажет свое мнение и генерал Блюментрит: «С удивлением и разочарованием мы обнаружили в октябре и начале ноября; что разгромленные русские вовсе не перестали существовать как военная сила».

Даже Гудериан, на которого Гитлер возлагал особые надежды, именно в эти дни октября 1941 года записал в свой дневник: «Наше дело находится в бедственном положении, ибо противник выигрывает время, а мы со своими планами находимся перед неизбежностью боевых действий в зимних условиях».

Он же напишет значительно позднее: «Еще Фридрих Великий сказал о своих русских противниках, что их нужно дважды застрелить и потом еще толкнуть, чтобы наконец они упали… В 1941 году мы вынуждены были убедиться в том же самом».

Да, тогда, в ноябре 1941 года, некоторые немцы уже сомневались в возможности победы, были бы рады выйти из войны, которую развязал немецкий фашизм.

Не понимала, вернее, не хотела понимать, явного лишь правящая фашистская верхушка. И немецкие дивизии, сконцентрированные под Москвой, грозным приказом были брошены в новое, теперь уже «генеральное наступление»: 15 ноября две немецкие танковые армии, усиленные армейским корпусом, нацелили свой удар южнее Московского моря, а 16 ноября началось наступление и на Волоколамском направлении. Началось генеральное наступление, хотя фашистский генерал Гальдер доносил в ставку: «Войска, находящиеся здесь, совершенно измотаны и не способны к наступлению».

И вновь кровь немецких солдат стала замерзать на русском снегу. И вновь многие тысячи писем с траурной каймой устремились в Германию.

Как только Виктора назначили полицаем, для Клавы началась череда черных дней: утром, едва перекусив, он закидывал винтовку за спину и уходил из дома, чтобы появиться только ночью. И почти каждый раз выпивши.

Где он был, что делал — не рассказывал. А если верить слухам, ползущим по деревне, старался для немцев: обыски производил, всех мужиков (особенно — пришлых) подробно расспрашивал буквально о каждой мелочи. И где родился, профессия гражданская, и почему не отступил с советскими?

Клава верит Виктору, она считает, что все это он делает только с согласия, а может быть, и по приказанию самого Василия Ивановича. Но народ-то ничего этого не знает! А раз не знает, то долго ли Вите пулю из-за угла схлопотать? Сейчас чуть не каждую ночь в соседних деревнях хоть одного немецкого солдата или прислужника новой власти, но убивают.

Самая же навязчивая мысль — вдруг подцепила Виктора на крючок какая разбитная молодка? Вот и подпаивает его, а потом милуются.

Подобные мысли настолько измучили, что, помотавшись по дому без особой надобности, после полудня Клава неизменно усаживалась к окошку в кухне и смотрела вдоль улицы, ждала Виктора, хотя знала, что раньше сумерек он не явится.

Виктор не замечал душевных мук Клавы, некогда ему было к ней по-настоящему приглядываться, в ее переживаниях разбираться: он разведывал и разведывал, обзаводился помощниками, такими же надежными, как Афоня с Груней. Если бы Василий Иванович сегодня потребовал, он немедленно привел бы с собой уже двадцать три человека. Сила!

А после седьмого ноября Виктор и вовсе с ног сбился: не одна Груня, многие говорят, что седьмого ноября на Красной площади парад наших войск был, что сам товарищ Сталин перед войсками с речью выступил.

Откуда родились слухи? Ясно, у кого-то есть приемник. Вот и ходил с обысками, вот и рыскал по окрестным деревням, чтобы хоть на след его напасть. Бесполезно и рыскал, и самогонкой травился.

Правда, вчера, когда они с Афоней, намерзшиеся вдоволь, заглянули днем к Груне, чтобы хоть немного согреться и передохнуть, она вдруг сказала:

— Слышь, мужики, а вы Петра поспрошайте. Ну, Авдотьиного, старшего. В школе, помнится, он радио увлекался, мастерил что-то.

— Развесь уши, позволит ему Аркашка приемник держать, — усомнился Афоня.

— Нешто у вас, дураков, обязательно на все разрешение спрашивать? Чем вот я занимаюсь, когда ты с Витенькой по округе шастаешь? Знаешь, чем? Может, в те самые счастливые минутки и принимаю полюбовника? Чернобрового, не в пример тебе, мужика смелого, настоящего!

В последние дни Груня стала часто болтать о подобном, но так прямо, даже цинично, — впервые. И Виктор догадался, что она пытается расшевелить Афоню, подзадорить его на активность. А тот, вместо того чтобы проявить мужской характер, сопел или хватал шапку и уходил со двора. Короче говоря, Афоня берег свою душу от обидных слов Груни, не понимая цели ее озорства.