Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2

Фон Зигель, как показалось Василию Ивановичу, невыносимо долго барабанил пальцами по столу. Лишь потом сказал, с особой весомостью подавая каждое слово:

— В древности, когда гонец являлся с подобной вестью, его казнили. Вы не боитесь смерти?

— А куда мне податься прикажете? — развел руками Шапочник. — В лес? К советским? С теми наши дорожки двадцать лет назад врозь пошли… Вся надежда на вас была…

— Была? Я не ослышался?

— В нашем роду никто не врал.

— Значит, вы больше не верите в нашу победу? — Фон Зигель уже справился с волнением, теперь он был по-прежнему подчеркнуто холоден.

— Крепко сомневаюсь, — помолчав, ответил Шапочник. — Землю, так сказать, территорию, вы захватили. Только, ежели вас большинство народа сердцем не примет, не победа это… А что сейчас получается? Своих, тех самых людей, которые к вам, как к солнышку, тянулись, вы от себя напрочь отшибли. Разве допустимо такое?

Набатным колоколом звучит в кабинете тиканье стенных часов. Дверь бесшумно распахнулась. За ее порогом видны старый и новый дежурные по комендатуре. Они глазами спрашивали разрешения войти и доложить о том, что один из них принял, а второй сдал дежурство. Фон Зигель жестом заставил их исчезнуть.

— Как мне стало известно, Мухортов был советским агентом, — говорит фон Зигель, не спуская глаз с Шапочника.

До Василия Ивановича уже дополз слух о том, что Свитальский взвалил на Аркашку напраслину — будто тот до мозга костей советский. Больше того: ждал, что его вот-вот вызовут в Степанково, начнут выспрашивать, так это или нет. Поэтому ответил без промедления:

— Мертвый, он все стерпит, оправдываться не побежит.

Фон Зигель правильно понял сказанное: дескать, ни оправдывать, ни обвинять Мухортова данных не имею, а вот на Свитальского подозрение держу.

Ну, господин Свитальский, теперь-то вы у меня в руках! Теперь вам придется ответить за все: и за доносы, которые вы посылали на меня, и за золото, которое вы наворовали! Жизнью своей за все ответите! Все это, разумеется, будет спрятано за официальным обвинением. А оно будет предъявлено, как только вы вернетесь в Степанково: попытка подрыва могущества Великой Германии путем диверсий. И разберет ваше дело суд, тайным председателем которого буду я, Зигфрид фон Зигель!

Однако надо принять меры, чтобы гестапо не пронюхало об этом плане ликвидации Свитальского, не забрало этого подонка к себе: там он запросто, глазом не моргнув, столько выльет грязи на коменданта района гауптмана фон Зигеля, что долго отмываться придется. Да еще и удастся ли?

Значит, все должно быть только так и не иначе: пока никому ни слова о том, что рассказал Шапочник; когда вернется Свитальский, его немедленно арестовать и так обработать, чтобы на суде он мог только мычать; в тот же день привести в исполнение и приговор — повесить Свитальского на площади в Степанково. А народу объявить: «Казнен за то, что свою личную жестокость пытался выдать за политику Великой Германии».

Все это так, но как поступить с Шапочником? Тоже судить, обвинив в том, что своими действиями способствовал возникновению беспорядков в Слепышах, где был одновременно старшим полицейским и старостой?

Фон Зигель глянул на Василия Ивановича, глянул тайком, воровски, и от удивления приподнял бровь: Шапочника сморило пережитое, он дремал, сидя на стуле!

Подумалось, что человек, замышляющий подлость, никогда не сможет уснуть в тот момент, когда решается его судьба. Подумал так — в груди шевельнулось что-то, похожее на чувство жалости к этому старику, на долю которого жизнью отпущено столько тяжелого.

Может быть, именно его назначить на место Свитальского? Кажется, он честен, смел, ненавидит все советское…

Пожалуй, все же следует подождать с окончательным решением: сама жизнь, и в ближайшие сутки, подскажет, как поступить.

— Что ж, я внимательно выслушал вас, — сказал фон Зигель обычным голосом, но Шапочник вздрогнул, от стыда за свою оплошность даже заерзал на стуле. — Можете идти в казарму к полицейским. Там переночуете.

Шапочник встал, вытянулся и спросил, слегка побледнев:

— За что, господин гауптман, за какие грехи на смерть посылаете? Свитальский не помилует, узнав, что я здесь побывал… Да вы не извольте беспокоиться, я найду где ночку скоротать. А к часу, указанному вами, и прибуду аккуратненько.

Две полянки засеяли рожью дед Потап, Григорий и Петро. В такой глухомани засеяли, что Григорию казалось, будто сам он без провожатого никогда не найдет к ним тропочки. Однако, когда захотел проверить, так ли это, ноги словно сами вынесли его туда, куда требовалось.

— Видать, у ног-то свои гляделки имеются, они каждое корневище, каждую колдобину видят и запоминают, — то ли пошутил, то ли философски заметил Григорий, приглашая товарищей к разговору.

Ему не ответили: дед Потап придирчиво оглядывал зеленую щетинку, дружно проколовшую землю, а Петру было просто хорошо: и Гришка опять разговорчивым стал, и большущее дело ими завершено; он искренне верил в будущий урожай.

Осмотрели обе полянки, остались довольны своей работой — вот тогда Григорий вдруг и сказал, будто приказ отдал:

— Теперь самое время туда наведаться.

Куда «туда», названо не было. Но дед Потап уверенно шагнул к зарослям зеленых кустов, стал продираться сквозь них. Продрались — Петро сразу же догнал Григория, намеревался дальше шагать рядышком, но тот немедленно осадил его:

— Не знаешь, как здесь ходить полагается? — И пояснил на случай: — Держись сзади меня и на таком расстоянии, чтобы из вида не терять. А еще — без особой нужды веточки не сломи, следа не оставь.

Как показалось Григорию, часа четыре шли светлым березняком, лишь кое-где запятнанным молодыми елочками, потом под ногами захлюпало, зачавкало, а немного погодя идти пришлось и вовсе по болоту, осторожно ступая между кочек, поросших густой и высокой осокой. Здесь Григорий и убедился окончательно в том, что дед Потап прокладывает тропочку не по прямой, а то и дело начинает вести по дуге, словно обходя неизвестно что. Убедился в этом, но почему так делается — не спросил: решил, что сам догадается; а в крайнем случае — вопрос подкинуть и позднее можно будет.

С непривычки ноги отяжелели, пот застилал глаза, от комарья горела шея, однако Григорий даже намека не обронил, что пора бы, мол, и привальчик сделать: уж очень хотелось проверить свои силы.

Из болота вышли как-то внезапно. Казалось, что еще тот твой шаг был между кочек. С трудом верилось, что теперь под ногами уже сухая, не зыбкая земля, обильно посыпанная пожелтевшими иглами и опустошенными сосновыми шишками.

На самом взгорке, где сосны были особенно высоки и прямоствольны, дед Потап дождался Григория и сказал: