Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2

— Глянь, Михась, да тут целое богатство!

На кой черт ему богатство, если вся душа заплевана?

Четверо суток Юркины разведчики рыскали там, где был последний бой с карателями, во все овраги, под все кустики заглядывали, но даже малого следа Марии Вербы не обнаружили. О чем и доложили, вернувшись в лагерь роты.

А Стригаленок никого не искал, он просто брел, подавленный бедой, обрушившейся на него. Подумать только: он стал платным информатором националистической банды, предателем стал! А с чего все началось? С самого малого, с того, что тайком от товарищей к бабенке смазливой побегивать стал…

Самое же страшное — не видно выхода из этого тупика, в который загнала его судьба. Вот и брел, опустив голову, только под ноги себе глядел. И вдруг слева из кустов кто-то чуть слышно окликнул:

— Стригаленок!

Он мгновенно остановился, замер. Но повернуться на голос не спешил: может, все же выгоднее сигануть за ближайшее дерево?

— Стригаленок! Здесь я! — снова позвал гот же голос; в нем не было требовательности, он не приказывал, а упрашивал услышать его.

Стригаленок решительно шагнул к кустам. Там он сначала увидел сержанта Устюгова, числившегося погибшим. Тот многозначительно прижимал палец к запекшимся губам. Стригаленок еще не вполне осознал, что значит этот жест, а глаза уже остановились на девахе, которая, свернувшись калачиком, спала рядом с Устюговым, прикрытая его ватником. Русые волосы выбились из-под ее головного платка, не прядями, а какими-то сосульками упали на лицо.

— Кто такая? — шепотом спросил Стригаленок, опускаясь на корточки рядом с Устюговым.

— Машенька, — вырвалось у сержанта, и, словно оправдываясь, он торопливо пояснил: — Вторую неделю меня прет… Табачком не богат? Мой-то раскис, а она — некурящая, известно — баба. — Последние слова прозвучали оправданием.

Они свернули по цигарке, но стоило Стригаленку лишь раз стукнуть железякой по кремню, высекая искру, Мария немедленно открыла глаза. Вроде бы ни страха, ни удивления не было в них, но Стригаленок сразу увидел, что ствол ее автомата уже нацелен ему в грудь.

Спокойную готовность Марии в любую секунду дать прицельную очередь заметил и Устюгов, поэтому он сказал поспешно:

— Это свой, Машенька, Михась Стригаленок из нашей роты. Из разведчиков.

Тогда она неторопливо встала и, повернувшись к ним спиной, оправила одежду, сбившуюся во время сна, забрала волосы под платок и спросила:

— Далеко еще до ваших шагать?

— Около трех километров, — почему-то поспешно ответил Стригаленок.

— Тогда пошли?

Стригаленок подумал, что значительно проще добежать до роты и вернуться сюда с товарищами, чем переть на себе Устюгова, — в нем наверняка килограммов восемьдесят, но сегодня, как никогда, велико было желание утвердить себя в собственных глазах (и в глазах товарищей — тоже), поэтому он молча выпрямился. А Мария протянула ему руки, сказала:

— Берись. Как в школе учили. Или не сдавал нормы на значок ГСО?

Они крепко переплели руки, потом, пригнувшись, дали Устюгову возможность сесть, выпрямились и пошли.

Однако после первых же шагов Стригаленок убедился, что шагать с ношей, шагать все время боком, — и тяжело, и неудобно. Надеялся, что это же уже поняла и Мария, что она, если не сейчас, то шага через два обязательно предложит отдохнуть, поэтому смолчал. Но она не предлагала передохнуть. Тогда он решил сломать ее характер и молча шел и шел, каждым нервом своим чувствуя, как копится в ней усталость.

Вот чуть дрогнули ее пальцы, сжимавшие его запястье.

Ну, теперь-то попросишь об отдыхе?

Но ее пальцы дрогнули только на мгновение, чтобы сразу же судорожно закостенеть на его руке.

Они успели сделать еще несколько шагов, и ее пальцы вновь дрогнули, потом задрожали мелко-мелко и поползли с его запястья.

Мария опять не сказала ни слова, она просто стала наклоняться, чтобы опустить Устюгова на землю, и сразу же перекинула его руку через свою шею. Стало ясно, что Стригаленок точно так же должен подхватить Устюгова с другой стороны.

— Нет, так больше не пляшем, — взбунтовался Стригаленок. — Зачем его и себя маять, если можно просто добежать до наших и вернуться сюда с подмогой?

Она не ответила. Только Устюгов обронил:

— Ты побыстрей возвращайся, а то она упрямая, снова одна попрет меня.

Ушел Стригаленок — Мария поудобнее усадила Устюгова и лишь тогда села и сама, устало опустив голову на колени, подогнутые к груди.

— Ты, Машенька, отдохни, а я догляжу, — предложил Устюгов, влюбленно глядя на нее.

Она будто не услышала.

Весть о том, что нашлась многим вовсе незнакомая Мария Верба, что она по следам роты не только сама пришла, но еще и приволокла на себе раненого сержанта Устюгова, с невероятной быстротой облетела всю роту. И Стригаленку искать помощников не пришлось: в добровольцах недостатка не было. Но Григорий разрешил идти только четверым. И сам, конечно, пошел с ними.

Устюгова принесли прямо к землянке Каргина, где ротный фельдшер и обработал его раны, похвалив неизвестно кого за умелую перевязку. А вот Марию Вербу, как доложил Григорий, у входа в лагерь перехватил Мыкола:

— Она уже храпела на ходу, и он увел ее до своего шалаша. Сказал, как за дочерью досмотрит.

Очень хотелось Каргину взглянуть на эту деваху, о которой сейчас шумела вся рота, но он решил, что это и завтра успеется, что на сегодня с него хватит и рассказа Устюгова.

Оказывается, еще на подходах к тому болоту, в которое все погрузились по самые ноздри, Устюгова стукнуло по ногам. Он, конечно, упал, да так неловко, что ударился головой о ствол дерева. Вот и потерял сознание. А когда очнулся, своих не увидел, только пальбу автоматную слышал. Ну и пополз, чтобы обойти ее.

Долго ли полз? Да разве определишь? Одно точнее некуда: на ползущего и набрела на него Машенька. И с тех пор неотлучно при нем была все те многие дни и ночи. Она и раны перевязала, изорвав на полосы свою сорочку, и голодала с ним вместе, и тащила его то на своей спине, то волоком. Больше на себе тащила…

— Одним словом, твердая деваха. Во всех смыслах твердая, — убежденно и любовно закончил Устюгов, почему-то упрямо ловя глаза только Каргина.

Она сама подошла к Василию Ивановичу, подошла среди белого дня и в тот момент, когда пан начальник полиции шел обедать. Поясно поклонилась и сказала, чего-то требуя своими голубыми глазами:

— Здравствуйте, дядечка Опанас.

Ей было, как показалось Василию Ивановичу, лет четырнадцать или пятнадцать, не больше. В старом ватнике, который для нее был чрезвычайно велик, она выглядела невероятно худой и до невозможности слабой; дунь посильнее — обязательно упадет. И, поддавшись не ее требовательному взгляду, а чувству самой обыкновенной жалости, внезапно захлестнувшей его, Василий Иванович ответил по-родственному тепло и в тон ей: