Олег Смирнов - Северная корона

— Это одна сторона плена, — сказал Чибисов. — А другая, наиважнейшая? Кто попадет в плен, тот покроет себя несмываемым позором! Драться надо так, чтобы последнюю пулю — в себя!

— Это верно, — согласился Афанасий Кузьмич. — Жаль, из винтовки несподручно. То ли дело пистолетик!

— Гранатой можно подорваться, — сказал Чибисов. — Верно.

И Афанасий Кузьмич принялся развязывать вещевой мешок, вытаскивать какие-то свертки и сверточки — он любил это проделывать, — затем снова спрятал их. Пощалыгин зевнул, потянулся и спросил:

— Можно задать вопрос, агитатор?

— Пожалуйста, — без особой охоты отозвался Чибисов.

— Меня интересует следующее… М-м, нижеследующее… Ты чего, Чибисов, прыщавый?

— Чепуху городишь, — сказал Чибисов. — Элементарно: недостаточное питание.

Сергей дернул Пощалыгина за рукав, Рубинчик сказал: «Не глупите», и Пощалыгин обозлился, пробурчал;

— Фоны бароны…

Повернулся задом, деланно захрапел. Но поспать и в самом деле ему не пришлось.

— Вста-ать! — гаркнул сержант Журавлев. — Сми-ирно!

Все повскакивали — кто на полу, кто на нарах, кто одетый, кто в исподнем. По ступенькам в блиндаж спускался генерал Дугинец, за ним — подполковник Шарлапов и капитан Наймушин, остальная свита теснилась наверху, у входа. Верзила Журавлев, всегда робевший перед начальством, запинаясь, докладывал:

— Товарищ генерал-майор… Личный состав…

— Вольно! — прервал комдив. — Здравствуйте!

В ответ так ахнули, что язычок пламени в светильнике заметался, зачадил и едва не затух.

— Здравия желаем, товарищ генерал!

Комдив усмехнулся:

— Этак потолок рухнет.

Он взял из пирамиды автомат, вынул затвор, заглянул в канал ствола, поворошил солому на нарах, оглядел стены, сушилку — и как будто остался доволен. Спросил:

— Как, вояки, не надоело отсиживаться в обороне?

— Надоело! — сказал Сергей.

— Ничего, потерпите. Наступление не за горами, Сергей близко видел его лицо, сейчас оно словно помягчело — и складки у рта не казались столь резкими, и глаза не такие запавшие, колючие. Правой рукой Дугинец щелкал прутиком по голенищу, левая, больная, вытянута вдоль туловища.

— Ну, вояки, до свидания, — сказал Дугинец и, наклонившись к Журавлеву, доверительно шепнул: — А команду «Смирно», если люди отдыхают, подавать не нужно. Уяснил, сержант?

— Уяснил, — пролепетал Журавлев.

Геперал, сопровождаемый Шарлаповым и Наймушиным, ушел, и тут же по ступенькам скатился лейтенант Соколов:

— Журавлев! Что ж ты подводишь взвод? Разве не знаешь, когда командуется «Смирно» и когда не командуется?

— С перепугу я, товарищ лейтенант. Теряюсь перед начальством.

— Кусается оно, что ли?

— Не кусается, а все-таки… Я даже перед вами теряюсь, товарищ лейтенант.

— Гарантирую: не кусаюсь. — Соколов сбил пилотку, почесал в затылке. — Шут с тобой, робей перед начальством, даже перед взводным. Только перед противником не робей!

— Не, фрицу спуску не дам. — И Журавлев повел богатырскими плечами.

Лейтенант умчался догонять генерала, а Пощалыгин сказал:

— Ты чего, Сергуня, выскочил поперед батьки? Надоело в обороне. Ты думаешь, наступление — это сладко?

— Сладко не сладко, а наступать надо. Гнать надо немца с нашей земли!

— Гнать, — подтвердил Журавлев, думая о чем-то своем. — Гнать… Ребятки, а как генерал-то нагрянул, ух! Я вон тут, а он вон тут. Глядь я невзначай на дверь — батюшки! Генерал! Не упомню, чего командовал, чего докладывал…

А генерал Дугинец тем временем шел по траншее. Он прихрамывал, потому что кололо в колене, и поеживался, потому что ныло предплечье. Предплечье — это рана, колено, вероятнее всего, — ревматизм. И почему они звонят о себе, погода, кажется, сухая, теплая? Не будем обращать внимания. До свадьбы пройдет. По крайней мере, до золотой. Сколько еще ему до золотой? Двадцать три годика. Пройдет. Старушка дожидается его в Москве, на Большой Ордынке. Не старушка — просто Маша. И он не старик — просто Гриша… А вечер-то, вечер — чудесный!

Над головой звезды; отсюда, из траншеи, они представлялись особенно яркими. Леса в дреме, они смутно чернели по взгорьям. На болоте, за ходом сообщения, квакала лягушка. И пахло растревоженной землей, травою, махорочным дымком, оружейным маслом, потом и чек еще не пахло! Дугинец глубоко, смакуя, дышал и думал: «Запахи жизни, до чего же вы аппетитны, черт вас побери!» И он радовался, что теплые звезды, черный лес, кваканье на болоте, запахи, которые менялись с каждым его шагом, не оставляют его равнодушным. В полсотни лет это что-нибудь да значит!

Он спустился еще в одну землянку, проверил, как несут службу дежурные «станкачи» на пулеметных площадках, и распустил сопровождающих, разослав кого куда. Остался вдвоем с Шарлаповым.

— Роман Прохорович, посмотри-ка…

Шарлапов вгляделся в ту сторону, куда показывал комдив. Что там может быть? Стык батальонов? Уязвимое что-либо? Дугинец рассмеялся:

— Я луну тебе представляю!

Из-за лесной кромки вставала луна, рыжая и какая-то лохматая. Шарлапов поглядел на нее и подумал, что Григорий Семенович все тот же, каким был когда-то. И еще не без легкой зависти подумал, что самого его, Шарлапова, мало волнуют луна и прочие природные прелести. Старею, видать? Или, может, характер менее лирический? Конечно, дело в характере.

— Ну и лунища, — сказал Шарлапов. — А не завернуть ли ко мне на КП, Григорий Семенович?

— На минутку, пожалуй.

В блиндаже командира полка Дугинец сел на табурет, пригладил редкие седеющие волосы, расстегнул крючок кителя:

— Ф-фу, хорошо!

— Что хорошо? — спросил Шарлапов, усаживаясь напротив.

— Жить хорошо! Двигаться, дышать, говорить, на тебя, вояка, любоваться!

— А-а… Ну а чем для полноты бытия прикажешь угощать, Григорий Семенович? Водочкой, коньячком?

— Я уже тебе толковал: упаси боже.

— Кофе?

— Упаси боже. И после водочки, и после кофе маюсь бессонницей. Разве чайку, и то пожиже.

Им принесли чай, печенье. Дугинец держал стакан, то отставляя мизинец, то убирая. Усмехнулся:

— В детстве дед и бабка по матери, а они у меня из сельских учителей, боролись за мою душу. Дед учил: когда держишь стакан, отставляй мизинец, так все интеллигенты поступают. Бабка свое: поджимай мизинец, это признак благовоспитанности. И вот плоды: иногда следую заветам деда, иногда бабки!

Шарлапов слушал его и размышлял: «Простодушие, непосредственность… Не наигранное ли это? Да нет, я же знаю Григория Дугинца давно. Выходит, он не изменился».

И чтобы осадить вновь поднимающуюся зависть, спросил:

— Еще стаканчик?

— Благодарю. Точка, — сказал Дугинец и потянулся за телефонной трубкой.

Пока вызывали артполк, Шарлапов рассматривал Дугинца украдкой. Конечно, немного сдал: сутулится, плешина просвечивает, раненая рука не действует. Но голос по-прежнему сильный, командирский, глаза молодые, с искоркой. И шутит. Дух остался тот же, характер тот же.