Олег Смирнов - Северная корона

Еще дрожал в землянке последний, меркнущий звук пения. Запевала стоял — стариковский рот сомкнут, но горло еще напряжено. Остальные сидели неподвижно, только Сабиров, скрестив ноги, отрешенно покачивался взад-вперед. Кто-то вздохнул.

— Ну что вы, товарищи! — вдруг нарушил молчание Чибисов. — Затянули нечто заупокойное. Надо наше, бодрое!

Все завозились, кто встал, кто лег. Пощалыгин досадливо сгримасничал:

— Для души пели! А ты испортил… Не мог помолчать?

— А что? — С нар поднялся Гукасян. — Лучше бы марш!

— Да бросьте, старшина, — сказал лейтенант Соколов от дверей. — Чудесная песня! Я на нее, как на огонек, пришел.

И Быков вмешался:

— Всякая песня хороша, веселая ли, грустная ли. Хороша, если настоящая, если поднимает, облагораживает… Споем еще?

Запевала сказал: «Уволь, милок». Пощалыгин бросил: «Не тот уже коленкор». Сергей махнул рукой — да, настроение было уже не то.

Ночью Сергей нес траншейную службу: топтался в ячейке, позевывал. В траншее воздух без движения, поверху же, через бруствер, сквозило клеверным духом — будто медовый пряник нюхаешь. Месяц за облаками. Темень. Вдали прожекторные лучи, нащупывая самолет, выстригали небо, чудилось: скрещиваясь, лучи лязгали, как ножницы. Чудилось оттого, что лучи походили на диковинные ножницы, и оттого, что на переднем крае было очень тихо. Отдаленный сдвоенный взрыв — и тишина. Очередь автомата — и снова тишина.

Чтобы развеять сонливость, Сергей вспоминал давешнее пение в землянке и как удивительно чисто было в те минуты на сердце, думал о Чибисове, который так некстати сломал этот настрой; решал, отвечать или не отвечать Алле Шелиховой. Вечером получил от нее письмишко — краткое, равнодушное, необязательное — и подивился себе: «Я тоже равнодушен и к письму, и к ней. Что же получается? Я легко увлекаюсь и легко охладеваю? Просто влюбчив и не способен на подлинное чувство? Как бы там ни было, отвечать Алле, наверное, не стоит. Эта переписка не нужна — ни ей, ни мне».

Он размышлял, решал, но помнил, что должен наблюдать. И он наблюдал за темнотой, то застывшей, словно зацепившейся за проволочные заграждения и кустарник, то изменчиво текущей по ложбинке, что пересекала ничейное поле.

Сергей поднял над головой ракетницу и выстрелил. В мерцающем свечении ракеты, повисшей над передовой, он увидел, как на склоне ложбины мелькнули тени. И пока ракета догорала, летя к земле, Сергей вглядывался, вытянув шею. Силуэты замерли, вжались в склон.

Так вот что обозначала эта странная, нехорошая тишина: немцы шли в разведку. Добро ж! Мы вас попутаем! Расчет был правильный: едва первая ракета погаснет, немцы, используя паузу между ракетами, зашевелятся в темноте, поползут. Не мешкая, Сергей выпустил вторую ракету. Немцы распластались, затаились, однако было уже поздно. Из прилаженной на сошках винтовки Сергей посылал пулю за пулей. Поддерживая его, длинной очередью простучал «дегтярь». И справа, и слева от Сергея над нашей обороной взмывали осветительные ракеты, и стреляли пулеметы, автоматы, винтовки. Разведчиков как смыло из лощинки. Из немецкой траншеи открыли ответный пулеметно-минометный огонь. Пошла потеха!

Утром, едва Сергей переступил порог, Пощалыгин дурашливо вытянулся, взял под козырек:

— Сергуне ура! Разогнал фрицевскую разведку! Откудова известно? Известно!

— Не столько я разогнал, сколько ручной пулеметчик, — сказал Сергей.

— А-а, Шубников это. Который вчерась запевал.

— Так его фамилия Шубников? Боевой старик! Пощалыгин ревниво покосился:

— Чего обрадовался, Сергуня? Старикан как старикан.

Сергей позавтракал, улегся, прикрывшись шинелью. Но уснуть не успел: пришел связной и увел его к Чередетскому. У ротного уже находился капитан Наймушин, покручивал усики, барабанил пальцами по столу.

Следом спустился Шубников, встал рядом с Сергеем. Комбат сказал:

— За бдительную службу объявляю благодарность!

Шубников выгнул грудь, пальнул:

— Служу Советскому Союзу!

Сергей замешкался, нескладно повторил то же. Комбат пожал руку Шубникову, затем Сергею, мельком взглянув на него.

Во взводной землянке Сергей услышал оживленный разговор.

Рубинчик колыхал щеками и спрашивал, ни к кому не обращаясь:

— Одного не понимаю: как удалось Гитлеру околпачить целый народ, повести за собой на такие злодеяния? Умоляю вас: объясните!

— Задурил им башку, — быстро сказал Пощалыгин.

И Чибисов пояснил:

— Во-первых, не весь народ за Гитлера. А во-вторых, чем сильнее мы будем наносить удары по гитлеровской армии, тем скорей и остальные немцы прозреют.

Рубинчик с сомнением покачал головой, а Захарьев круто повернулся:

— Вздор! Немцы никогда не прозреют.

Чибисов смутился, наморщил словно выеденные молью брови:

— Но вы же согласны, что оккупантов следует громить без пощады?

— Согласен!

— Ну вот видите! Я и говорю: задача советских воинов — наращивать удары по врагу!

— Братцы, дайте вздремнуть, — сказал Сергей, внезапно раздражаясь. — Топайте беседовать на свежий воздух.

Назавтра об этом дне в сводке Совинформбюро было сказано: «На фронтах ничего существенного не произошло…»

А был этот день приморенный, жаркий. Солнце жгло, тучки, не разрешаясь дождем, откатывали к горизонту; вместо дождичка с неба тек зной, затоплял все окрест.

Листья свисали понурые, колокольчики и ромашки прятались в мураве. А люди норовили укрыться в березовой тени либо в блиндаже. Ни взрыва, ни выстрела, ни голоса. Только мухи, нагоняя сонную одурь, жужжали однотонно. Передний край словно вымер.

Хлопнула дверь блиндажа, и в ход сообщения вошла женщина — крупная, конопатая, чернобровая, в хлопчатобумажных солдатских шароварах, с ромашкой в петлице. Она постояла, сняла берет, пощурилась на солнце, понюхала ромашку, развела пошире плечи и зашагала, по-мужски выбрасывая ноги, улыбаясь.

Она двигалась по траншее вразвалку. Дежурный наблюдатель вытиснулся из ячейки и, позабыв про свои обязанности, завороженно смотрел ей вслед.

В мелком месте траншеи она будто споткнулась, упала. Дежурный наблюдатель ничего не понял, пока с немецкой стороны не цокнул с запозданием одинокий выстрел.

— Ой! — крикнул наблюдатель и побежал к женщине. Она лежала на дне траншеи, запрокинувшись, берет валялся в ногах. Наблюдатель склонился над ней, затормошил. Она была еще теплая; увидел черную дырку над переносицей, забрызганную кровью ромашку и визгливо закричал:

— Ой! Катю-связистку убили!

Свежий могильный холм на опушке. Наймушин переминался поодаль, без фуражки, со сжатыми губами. Ушло отделение автоматчиков, давшее прощальный залп, разбрелись после похорон офицеры и подруги Кати, а он все глядел на холм, наспех обложенный дерном, на фанерный обелиск, на распластанную мужскую фигуру в изголовье и думал: «Вот и окончилось твое счастье, старший лейтенант Муравьев. Что у вас было? Некоторые говорили: фронтовая любовь, вкладывая в это определенный смысл. Но вы оба были счастливы. Поэтому и почернел ты от горя и не прячешь его. Подойти к тебе, Юрий, поднять, увести? Разве это утешит? Лучше оставайся здесь, погорюй. А я пойду, чтобы тебе не мешать, я пойду». Муравьев словно обнимал не ее могилу, а ее самое — горячую, отзывчивую на ласку. Словно прижимался щекой не к дерну, а к ее шершавой щеке. Словно вдыхал не земляной дух, а запах ее волос, только что промытых черемуховым мылом.