Олег Смирнов - Северная корона

Курицын говорит:

— Глянь, ребята, семь липок от корня единого происходят. А возле блиндажа семь березок тоже от одного корня.

Ишь ты, заметил, запомнил. Курицын продолжает:

— В нашей деревне, Мефодиевке, проживают Головины, насупротив через улицу, считай, соседи. В семье семь штук дочек, как на подбор. Которые замужние, которые нет. С младшенькой мы гуляли, обжениться плановал…

— Справная девка? — осведомляется Пощалыгин.

— Справная.

— Не унывай, Курицын сын! Дотопаем до Берлина, повесим Гитлера и Геббельса на балконе — и до дому, Обженишься! На свадьбу не забудь меня пригласить!

— И меня, — говорит Рубинчик. — Тамадой буду, Сабиров запевает негромко, для себя:

Вдоль по улице метелица метет…

Пощалыгин тотчас откликается на это: — Любишь ты, сержант, русские песни! Замечаю: все время поешь русские.

— Люблю.

— Ну а метель-то настоящую в жизни небось и не нюхал?

— Пошто? От Москвы немца гнали в декабре сорок первого… А вообще-то, конечно, в Ферганской долине другие метели. Из лепестков. Когда цветет урюк, груши цветут, персики, яблони… В кишлаке все белое-белое… В кишлаке живет и Гюльчахра… Приезжай, Пощалыгин, и ко Мне на свадьбу!

— С нашим удовольствием, товарищ сержант!

— И я приеду, — говорит Рубинчик, Сабиров делает широкий жест:

— Всех приглашаю.

Чай выпит, можно прикрыть глаза — так разговор слышится даже четче. Живые, звучные голоса, они мне знакомы, я с первого слова различаю, кто говорит.

Пощалыгин: Мой дружок Кеша Бянкин травил, что узбекские девчата носят по многу косичек.

Сабиров: Сорок косичек.

Пощалыгин: Сорок? Надо же!

Курицын: А у моей Глафиры одна коса, толстая-претолстая, ниже пояса.

Рубинчнк: У меня Софа делает шестимесячную завивку. Она очень представительная женщина. И дочери представительные, Роза и Мила. Семья у нас хорошая, дружная… Когда их увижу?

Курицын: Кончится война — свидимся со своими. Аж не верится, что не будет пуль, снарядов. А будет же так: тишина, птички чирикают — и никакой войны! И я, Курицын Иван, возвертаюсь с покоса, на плече — коса заместо винтовки. Прохожу возле молочно-товарной фермы, там Глафира меня дожидает, цветной платочек кажет через загородку. А?

Сабиров: И я в поле, хлопчатник от кишлака до канала, коробочки раскрылись — снег на ветках. От восхода снег тот розовый… Мое поле, я же бригадир хлопководческой бригады!

Пощалыгин: Начальство. И в гражданке. Всю дорогу ты начальство!

Сабиров: А ты думал!

Рубинчик: Я себе представляю: Рубинчик повязывает галстук, надевает пиджак, Рубиичик заходит в универмаг. Айзенберг бледнеет. Айзенберг же не воевал, освобожден по чистой… А у Рубинчика — орден на лацкане или, так и быть, медаль! Приходите к Рубинчику на Красную Пресню, Рубинчик вам по фронтовой дружбе выбросит на прилавок любой товар. Конечно, если он есть на складе.

Курицын: Хромовые б сапоги, чтоб голяшки гармошкой…

Пощалыпш: Деревня! Голяшки, гармошки… Будет тебе Москва-столица сапогами торговать. Скажи, Рубинчик, в универмаге сапоги в наличии?

Рубинчик: Сапог не бывает. Ботинки, туфли в ассортименте.

Пощалыгин: Понял, Курицын сын?

Сидоркин, словно догоняя разговор: И у меня супруга видная. Фасонистая! Поплывет по улице Горького — все пижоны оборачиваются! И к дочке моей по-доброму, дочка же ей не родная, от первой жены…

Сабиров: А еще я учиться буду, когда демобилизуюсь, В Ташкент поеду, в сельхозинститут. У меня же багаж — десять классов. Перед самой войной школу кончил. Агрономом буду!

Пощалыгин: Во как! Всю дорогу в начальстве! А я как слесарил, так и буду слесарить. Рядовой работяга. После победы рвану в Читу, паровозы-вагоны латать.

Курицын: Ты же норовил в Грузию, к Черному морю?

Пощалыгин: Болтал. На родину тянет, в Забайкалье… Да у Читы под боком знаешь какое озеро в наличии? Озеро Кенон — синяя вода, песочек на пляже, что Черное море! К тому же в Чите проживает одна бабенка. Ежели не выскочила замуж, пристроюсь к ней. Вкусная бабенка! И на паровозовагоноремонтном буду вкалывать. По станку стосковался, ей-богу!

Шубников: Ето правильно, дорогие товарищи, — помечтать про будущее житье мирное. Но ето — далекий прицел. А ближний? Слыхивал я, приказ вышел: которые пожилые… ну, как я, либо как Сидоркин, либо как Рубинчик… из строя переводятся. В ездовые, в повара либо писаря и так далее. Я бы мог ездовым, сызмальства при лошадях был.

Сидоркин: Меня приглашали шеф-поваром. В ресторан. На Казанском вокзале.

Рубинчик: Я лошадей, считайте, в кино видел. Но на вещевом складе вполне справился бы.

Пощалыгин: Захотели легкой жизни, ловкачи! Для нашего брата легкая жизнь — когда словишь пульку или осколочек и попадешь в госпиталь. Вот где рай!

Сергей открыл глаза, и Пощалыгин подмигнул ему:

— Проснулся, паря? Не спи, не спи, я сейчас историю подброшу, про госпиталь. — Он прокашлялся и снова заговорил: — Да… Об ту пору я в Омске отлеживался. Говорю же: после фронта — рай! Мягкая постель, не дует, не капает — над башкой крыша и тишина в палате, никакой, понимаешь, стрельбы. Ну, кормежка что надо, сестры — пальчики оближешь. Все чин-чинарем, но один ефрейтор гнул из себя. Ефрейтор этот — кость в горле. Каптепармус‑тыловик, в госпиталь попал не по ране, по гражданской хвори: язва там у него где-то в кишках. А капризничал — я т-те дам: с врачами спорил, на сестер орал, градусником хватил об пол, расколошматил. Нас, раненых, за людей не почитал. Мы слушаем радио, он подходит, выключает — ему охота отдыхать. Принесут в палату газеты, схватит их — и под подушку, покамест все не прочтет, не отдаст. Словом, гнул! В гражданке был председатель какой-то артели, по мороженому, что ли, или по конфетам. Шишка на ровном месте!

Переждав, когда стихнут одобрительные реплики, Пощалыгин продолжал, поигрывая глазами:

— И порешили мы ему насолить. А как — я удумал. Вызывают вечером этого ефрейтора, Киреев ему фамилия, на переговоры по прямому проводу — клизму то есть ставить перед рентгеном. Киреев ломается, но в конце концов дует в процедурную, некуда податься… Да… Ну, влили ему пару литров водицы куда положено, натянул он кальсоны и на рысях в сортир. Торкнулся в первую кабину — занято, в другую — занято, в третью — занято. Какую дверь дернет — на крючке. Киреев волнуется, танцует, потому припирает его. Тарабанит в двери, орет. А мы сидим ни гу-гу. Стало быть, все кабины загодя заняли! Метался он, метался, не выдержал — подбегает к урне и р-раз туда! Заявляется няня, а он на урне! Картина?

Все засмеялись, кроме Сидоркина. Он сказал:

— Трепло ты, Жора.

— Трепло, — с готовностью согласился Пощалыгин. — Обожаю почесать языком. Как почну чесать…

Рубинчик сказал: