Олег Смирнов - Северная корона

И снова вставало вчерашнее.

Наташа собиралась постирать белье, когда зашла Катя — и фамилии-то ее не знает. Знает лишь, что телефонистка в батальоне Наймушина, при встречах обязательно посудачит о чем-либо, похохочет. В сущности, плохо ей были знакомы и Наймушин с Муравьевым. Слыхала о них: толковые, смелые офицеры — и все. А вот очутилась среди них, пила. Кого же теперь винить?

Катя поутру наведалась: «Чего расстроенная, Ната? Приключилось у тебя… с Наймушиным? Не убивайся, когда-нибудь должно было приключиться. Главное, чтоб без сплетен, на меня можешь положиться. А война все спишет!»

Нет, не спишет. Она так и сказала Кате. И еще сказала: «Оставь, я побуду одна». Катя ушла, широко, по-мужски, выбрасывая ноги.

Потом он появился, Наймушин. То улыбаясь, то хмурясь, просил простить его, говорил, что готов жениться и жить с ней. Он ни разу не спросил, испытывает ли она к нему что-нибудь похожее на любовь. Сидел прямой, подтянутый, покручивая усики, и не делал попытки дотронуться до нее. Это сегодня. А вчера она не сумела вырваться, не сумела крикнуть. Зато она сейчас крикнет!

Наташа вскочила с койки и выбежала за занавеску. Шарлапова обернулась, отложила перо.

— Зоя Власовна! Зоя Власовна! Выслушайте, помогите… — Ее трясло, голос срывался.

— Присядь, — растерянно сказала Шарлапова. Когда Наташа кончила рассказывать, Шарлапова обняла ее:

— Успокойся, девочка! Ах нехорошо! Какое несчастье… Нет, неприятность… Нет, не те выражения…

Она запуталась и умолкла. Мягкие черты ее лица совсем обмякли, будто расплылись, пальцы с коротко остриженными ногтями почему-то ощупали седеющую косу, стянутую узлом на затылке. Вновь обняв Наташу, Шарлапова расстроенно проговорила:

— Ума не приложу, что посоветовать… Может, согласиться и… быть с ним? Женой стать? История была с моей подругой до войны… То же произошло. Ну, его прижали, женился. И, поверишь ли, впоследствии великолепная семья склеилась. Душа в душу. Дети пошли… Что ж ты молчишь? Если Наймушин не сдержит обещания, я мужу пожалуюсь. Роман Прохорович его в политчасть вытащит… Не надо? Ну не надо. Тогда скажи: у тебя хоть капелька чувства есть к Наймушину?

— Не знаю, — оказала Наташа. — Я ничего не знаю…

Всю ночь шелестел дождь — так шелестят бумагой. Шалаши не спасали: с потолка капало и текло. С полуночи Сергей не спал, ворочался: мокро, зябко. Чтобы согреться, укрывался с головой. Под боком почмокивал Пощалыгин, во сне обнимался. Сергей отпихивался, но тот лез сызнова.

С рассветом Сергей высунулся из шалаша и обрадовался: дождя не было и в помине, последняя туча отступала на север, подсвеченная зарей. Вразнобой чиликали пичуги. Сергей юркнул в шалаш — там все еще капало с потолка — и затряс Пощалыгина:

— Подъем, подъем!

— Чего тебе? — Лицо у Пощалыгина заспанное, помятое.

— Вылезай, погляди: утро замечательное!

— Из-за того разбудил! Твоя соображай есть? Я б дополнительно придавил полчасика. Сон мировой видал!

— То-то ко мне с объятиями… Не давал спать.

— А что? Точно! Аннушка привиделась. — Пощалыгин хохотнул, но блеклые с нахалинкой глаза — Сергей не поверил себе — были грустны. — Аннушка! Была когда-то бабенка. Огонь! Во как!

— Ладно, — сказал Сергей. — Вынесем-ка шинели. Обсушиваться будем.

Карабкаясь, солнце уменьшалось, но чем оно было выше, тем сильнее шел пар от земли, ветвей, одежды. Солдаты блаженно щурились, подставляя лучам то спину, то грудь.

Готовились к Первомайскому празднику. Достраивали шалаши, посыпали дорожки привезенным с речки песком, мастерили вокруг расположения изгородь, драили оружие, обувь и пуговицы, подшивали выстиранные подворотнички, стриглись и брились.

Пожалуй, один Чибисов не успел привести себя в порядок засветло. С утра он в шалаше замполита писал лозунги. Вытянув от усердия жилистую шею, водил кисточкой по меловому листу, а тщедушный и большеухий Караханов, расстегнув ворот, через плечо Чибисова заглядывал в лозунг:

— Значит, и этот готов? «Наш фронт и тыл едины!» Очень отлично! Еще что имеется? Имеется: «Да здравствует Первое мая — международный праздник трудящихся!» Имеется: «Освободим родную землю от немецко-фашистских захватчиков!» Хватит, как считаешь?

— Можно еще один лозунг, товарищ старший лейтенант, — оказал Чибисов. — Я предлагаю: «Воин, будь смелым и стойким — и ты победишь!» С восклицательным знаком на конце.

— Рисуй!

Чибисов выпустил и ротный боевой листок, факты из своего блокнота дал Караханов: похвалили отделение сержанта Журавлева, где бережно ухаживают за оружием, и рядового Курицына, бдительно несшего службу часового. Затем вместе с замполитом изготовляли красные флажки.

Заглянул командир роты Чередовский. Чибисов вскочил, вытянулся, Караханов, жестикулируя, объяснил, что флажки будут над входом в каждый шалаш.

— Недурно, — похвалил Чередовский, вобрав голову в плечи, чтобы не упереться ею в потолок. — Однако все закончить сегодня!

— Постараемся, — ответил Караханов.

— Будет выполнено, товарищ старший лейтенант! — отчеканил Чибисов.

К сумеркам они с Карахановым наклеили на щиты лозунги, боевой листок, водрузили на шалашах крест-накрест флажки. От этих нехитрых украшений в расположении роты стало как-то уютно, празднично.

Бережно прикоснулся Сергей к трепыхавшейся материи, расправил складку. И вдруг в горле запершило. Кусочек ситца, древко — ошкуренная ветка! Не такой ли флажок был зажат в детском кулачке в тот невероятно далекий год, когда его впервые взяли на демонстрацию? Он восседал на костлявом отцовом плече, и улица из конца в конец струилась одним победным цветом: и флаги, и транспаранты, и косынки. Подрос — и уже сам ходил в шеренгах на Первомай или Октябрь. А в школе был знаменосцем. Дорого бы он дал, чтобы пронести сейчас родное школьное знамя, подавшись вперед, преодолевая лобовой ветер!

Сергей щупал материю, и ему чудилось, что она вспыхивала под пальцами и что остальные флажки на шалашах переливались язычками пламени в схватывающихся, как цемент, сумерках.

Переменчива смоленская весна. Утром окрестности затянуло мглой, высеивал дождик. Караханов охнул, выругался по-казахски, Чибисов чуть не заплакал с досады: лозунги подтекли, покоробились, боевой листок, вовсе размякший, упал наземь. Чибисов подскочил к щитам, попробовал разгладить лозунги, но, пропитавшиеся влагой, бумажные листы разрывались. И флажки были обвислые, понурые.

После завтрака в полку состоялся митинг. Батальоны свели на просторную опушку; в центре — самодельный березовый столик, покрытый кумачом. Знаменосец и два ассистента — все трое рослые, статные, при орденах и медалях — вынесли полковое Знамя, неестественно нарядное: вишневость бархата и золотистость бахромы. Но Сергей подумал, что в складках Знамени, наверное, еще гнездятся пороховые запахи недавних боев. Пронести бы это Знамя!