Олег Смирнов - Северная корона

Тот, что спрашивал, класть ли прямо на одеяло, ответил:

— Старший лейтенант шел с ординарцем со своего КП. Немцы засекли, обстреляли из минометов. Ординарца убило на месте, старший лейтенант умер через десять минут у меня на руках. Ранение в голову, в грудь…

— Он был без сознания?

— Без сознания, товарищ генерал.

— Вы свободны. Идите, — сказал Дугинец.

Саня лежал на его постели, словно намаявшись на изнурительной, непосильной работе. На подошвах комья грязи, носки сапог забрызганы. Так у мужчин в грязную, дождливую погоду всегда. У женщин — задники забрызганы. Походка разная… О чем я?

Он просидел у тела брата несколько часов. Подходил к телефонам, если его вызывали, сам звонил командарму и снова садился у кровати, смотрел на Саню. Белые крепкие зубы, твердый подбородок, жесткие черные волосы, косой разрез глаз — Саня походил не на мать, а на того, на отчима, на Мингазеева. В детстве походил еще больше, с годами сходство стиралось. Стиралось, но не стерлось. Он давно перестал замечать в брате это сходство, а сейчас оно проступило, как будто сквозь черты брата проглянули черты того чужого человека — Мингазеева.

Мать вторично вышла замуж, когда отца задавило сосной в лесу. Отчим был угрюм, жесток, охоч до водки. Напиваясь, колотил и мать, и его, и Саньку. Он и помер от запоя, в белой горячке. И мать недолго протянула. И остался Санька на его руках.

Брат не был трусом, не прятался за чьи-то спины, даже за мою — генеральскую. Он попал в мою дивизию из госпиталя, уже из роты отправил открытку: так, мол, и так, волею судеб — к тебе. Мы повидались два или три раза, накоротке, без пространных разговоров, все было недосуг.

Свет от лампы сбоку освещал лицо, и одна половина его была бледнее, другая смуглее. Синели кровоподтеки и ссадины, острился нос. Черные волосы спутаны, черные брови вскинуты — словно Саня недоумевает, что это сделали с ним. А что сделали — убили. Убили брата.

Родился Саня черный-черный, и мальчишки со двора дразнили его: «Татарчонок». Он прибегал домой в слезах. Мать гладила ему волосы, успокаивала, с испугом глядя на отчима. Я говорил: «Татарчонок — это как галчонок, ты же любишь птиц, Санек?» Добрый был малец, ласковый. Если обижался, шептал: «Какой-то» — и отходил прочь. Я таскал его по всем гарнизонам, куда забрасывала воинская судьба, парень взрослел, мужал. Кончил техникум на Урале, обзавелся семьей.

Пока, посвечивая ручными фонарями, гроб опускали в яму — легкий, из тонких досок, он скрипел и трещал; пока засыпали разрыхленной сырой землей — она мягко стучала о гроб; пока устанавливали в изголовье фанерный обелиск с латунной звездой — он кренился, его подправляли, — из-за горизонта выплеснулся синий свет, затем голубой, затем розовый, и стали видны осунувшиеся лица. Фонарики погасили.

Дугинец стоял у могилы, не уходил, и остальные не расходились. Ночь уползала, рассвет крепчал, наливался светом, облака розовели. Он смотрел на облака, на могилу и, еле держась на ногах, думал: «Сразу — слабость, сразу — старость, дряхлость… Саня убит, как и тысячи других… Прощай, брат…»

— Папашенко, чайку!

— Сей секунд, товарищ комбат!

Ординарец вылил из фляги в кружку трофейного рома, Наймушин, не морщась, в несколько глотков, выпил, заел конфетой. Надо полагать, в батальоне уже раскусили эту уловку с чайком, но и шут с ними. Надобно согреться и настроение поднять. Теплота разливается в груди, хочется что-то скомандовать, громко, властно, сделать что-то необычное.

Сбоку окопа — сосна со стволом, наполовину снесенным миной, внизу, сдавленная буграми в засохших лопухах и репейнике, засыпанная полусгнившими шишками и прелой хвоей, лощина, где студено дышит родничок.

— Папашенко, чайку!

Ординарец шепотом сказал:

— А не будя, товарищ комбат?

— Папашенко, ты же с Кубани. Потомок запорожских казаков, а говоришь: «Будя», как последний кацап. А вообще не рассусоливай. Полкружки!

Эх, крепок, черт. Обжигает. Теперь — конфетку. И — поглядеть в бинокль.

Наймушин достал из футляра «Цейс» — штуковина великолепная, мощная, но громоздкая. Потаскай-ка!

На проселке, как туши добытых зверей, лежали два подбитых «оппеля» — один открытый, в нем штабеля ящиков; второй — с брезентовым верхом. Над ними, тупорылыми, с удлиненными кузовами, в зеленовато-розовых разводах маскировки, кружилось воронье. На железнодорожном полотне крючились взорванные рельсы, кособочилась платформа с откинутыми расщепленными бортами. Из будки путевого обходчика вел огонь пулемет. Надо поставить артиллеристам задачу подавить. Возле ферм подорванного моста — танк, трава вокруг него тлела, а он лежал, задрав днище. Так мы и с другими танками разделаемся, танками нас не запугаешь.

Перед окопом, на склоне, мешая наблюдать, — кусты рябины и калины с оранжево-красными гроздьями ягод. Сорока, тряся хвостом, уселась на ветку, склюнула Ягодину и улетела. В окопе сказали:

— Не понравилось. В данный момент невкусно. Ежели б зазимком прижгло…

— Ноне уже спелые.

— Рановато.

— Тю!

Кто-то за спиной выскребал ложкой кашу из котелка: «Почему так? Винтовка большая — каждому по одной, котелок маленький — один на двоих». Это дежурная на фронте острота, Наймушин слыхал ее раз двадцать.

В лощине тоже болтовня:

— Кончится война, с Гитлером чего совершим? Шлепнем а ли повесим?

— Сожгем, пеплом зарядим пушку и выстрелим в ту сторону, откеда пожаловал. Скумекал?

— Скумекал.

— Тогда садись на чем стоишь.

— Отставить разговорчики, — громко сказал Наймушин.

Враз смолкли. Так-то! Приказал, — значит, все. А то трещат, мешают сосредоточиться. В голове разброд и шатания, а нужно сосредоточиться. Как идет бой, какие принимать решения? Думай, комбат, думай.

Бой разворачивается ни шатко ни валко. Малость продвинулись, залегли, окапываемся. Контратаки отбили. Огонь у немцев плотный, запросто не поднимешься. За насыпью гудят танки. Пускай гудят. Они уже выползали, получили по зубам, умотали обратно, да и не так уж их там много, видимо. Тьфу, черт, даже в мыслях спотыкаюсь, слов слишком обильно. Подмывает рассмеяться. Но смеяться ни с того ни с сего — глупо. Держись! Переложил — виду не подавай. Хорошо, хоть Орлова нет. Тот бы учуял! Без него как-то легче. Свободнее. А так, в общем, он ничего.

Низкое небо. Морось. Ветрено. Пулеметная стрельба, взрывы снарядов и мин. Возле окопа, под сосной со снесенным стволом, — убитый солдат. Рослый, широкоплечий, с мускулистой заматеревшей шеей. Когда ж достали из кармана комсомольский билет, с фотокарточки на Наймушина глянул пацан в пиджаке и косоворотке, с нежным курносым личиком. Наверно, в комсомол вступал еще в школе. Пискунов. Связист. Убило, когда наводил связь. Музыканты будут хоронить, уже роют братскую могилу в лощине. А Пискунов лежит, дожидается своих не пышных похорон. Да и у нас, если что, похороны не будут слишком торжественными.