Балис Сруога - Лес богов

— Иегова, Иегова!

Начальник лагеря яростно отражал его атаки:

— Свинья собачья! Дерьмо!

Так и продолжался их бесхитростный диалог:

— Иегова! — Дерьмо!

— Дерьмо! — Иегова!

Засим Шпейдер сломя голову, багровый, как свекла, мчался по лестнице со второго этажа оборачиваясь и исступленно повторяя:

— Иегова! Иегова!

Сотрудник политического отдела Шпейдер как немец, мог, конечно, кое-что сделать для заключенных, но у него не хватало сообразительности и энергии. Его интересовало только толкование библии. Приведут в лагерь новичка-бибельфоршера — взыграет Шпейдер духом, очнется, даже нос его начинает блестеть: Шпейдер утешит новичка-толкователя, наставление даст, приголубит, даже местечко тепленькое подыщет. Судьба иноверцев его не волновала. Исключение он делал только для тех, кто, по его мнению, в будущем мог превратиться в бибельфоршера.

Нет, не все были равными братьями во Иегове.

За четвертой пишущей машинкой сидел представитель бюро труда «Arbeitseisatz» — Иозеф Ренч, обладатель доброго сердца и различных талантов. За них-то он и попал в лагерь. Ренч был незаменимым специалистом по подделке подписей. Подделывал он их мастерски и с головокружительной быстротой. Мигнет, бывало, левым глазом, высунет кончик языка, и — извольте, готова любая подпись. Поистине редкий был талант. В случае надобности, он мог искусно подписаться за начальника лагеря, и сам черт не различил бы, где подлинник, где подделка.

— Пьян я был, что ли? Неужели я подписал такую чушь? — почесывал затылок начальник лагеря, однако подлинности подписи никогда не оспаривал.

Да, у Ренча был врожденный дар, а к нему еще и склонность к таким подделкам. Без подделок ему на месте не сиделось. Случалось, что он сам терялся в догадках, силясь отличить, где подлинник, где подделка. Такого рода путаница вышла у него и с векселями. Ренч непростительно перепутал все. Вместо настоящего векселя предъявил бумажку собственного производства: не разобрался, и только. Злосчастная ошибка открыла перед ним ворота лагеря. Ренч сидел здесь давно, и все еще продолжал вести тяжбу с Будапештским банком о подписи неизвестного происхождения.

Такая же путаница царила и в вопросе о национальности Ренча. Никто в лагере, в том числе и сам Ренч, не знал кто он в действительности. Немец? Еврей? Чех? Венгр? На всех этих языках он свободно говорил. Наружность Ренча давала право считать его кем угодно. Везде он был одинаково полезным человеком. По характеру он походил на цыгана, правда, немного облысевшего.

Ренч обладал еще и необыкновенным артистическим дарованием. Встретится Иозеф бывало, с каким-нибудь узником и сейчас же сочувственно спрашивает:

— Обедал? Хочешь есть?

Кто в лагере не хочет есть? Странный вопрос.

— У меня есть котлеты. Великолепные. Прима. Экстра. Идем угощу. Идешь к нему домой или на работу.

— Погоди малость у дверей, сию минуту принесу. Одобренный великодушием ласкового Иозефа, ждешь.

Запах котлет щекочет ноздри. Так и видишь их перед собой. Они с лучком, сочные, поджаристые… Тц-тц-тц…

Прямо слюнки текут. Глотаешь слюнки час, глотаешь два. Незримые котлеты источают аромат, а Иозефа все нет и нет. Неожиданно появляется:

— Что, получил котлеты, покушал? Не правда ли, вкусно? — Иозеф довольно потирает руки. Славно угостил он приятеля.

— Но я черт побери, к котлетам даже не прикасался. Я торчал у дверей, а ты куда-то запропастился — пытаешься ты огрызнуться, все еще не оставляя мечты о котлетах.

— Неужто? — удивляется Иозеф. — Тебе до сих пор не принесли?

— Нет, никто не принес. Кто же их принесет? Только начальник лагеря зуботычиной попотчевал: почему столько времени бездельничаю!

— Эх досада! Что ж они черти не вынесли? Я же велел. Должно быть сами слопали, — возмущается Иозеф. — Подожди немного я тотчас…

И Ренч снова скрывается. А ты можешь стоять до второго пришествия.

Котлет, разумеется, нет. Их и не было. Но намерения наши были добрыми и его и мои.

В конце концов, виноват ли Иозеф? Он сам восьмой год котлет в глаза не видел. В лагерь он попал из тюрьмы да побывал не в одном, а в нескольких. Недаром говорится: «Пообещаешь — утешишь». Частенько утешал Ренч узников, частенько. Чуткое сердце было у человека и врун он был высшей марки.

Иозеф, как старый каторжник, занимал в лагере важные посты и пользовался большим влиянием. Лгал он всюду и лгал мастерски. Даже когда он по уши влюбился в худо сочную кособокую бабенку в больших окулярах, Иозеф наврал ей с три короба о своем богатстве, о каменных домах в Праге о собственных имениях в Венгрии, в то время, как единственным его богатством были фальшивые векселя в Будапештском банке.

Новичок, «описанный» сотрудниками политического отдела и получивший порядковый номер, попадал в лагерную баню — сущее «чистилище».

В бане новичка ждали обычно с нетерпением, которому легко было найти объяснение: там над ним совершали целый ряд важных обрядов.

Придя в дырявый барак именовавшийся баней, новичок представал перед очами сидевшего за отдельным столиком фельдфебеля СС Цима. Иногда узника принимал и сам Гапке тоже фельдфебель СС, только более важный, занимавший более ответственный пост.

Гапке ведал имуществом заключенных. В его компетенцию входил и канцелярский скарб. Помощник Гапке, Цим, распоряжался одеждой, обувью и чемоданами узников.

Сын гданьского купца, бухгалтер по профессии, Гапке отирался в канцеляриях лагеря с самого начала польско-немецкой войны. Осенью 1944 года Гапке упоенно хвастал тем, что он пятый год находится на поле брани — хоть пороху он и не нюхал: все время воевал с безоружными заключенными. Храбрый вояка избивал, душил и обирал их.

Высокомерие Гапке не знало границ. Узники прозвали его «графом фон Штутгоф». Он гордился своей расой, своим положением, своей эсэсовской формой своими, украденными у заключенного кожаными перчатками. Ходил он напряженно вытянувшись, словно аршин проглотил, торжественно нахлобучив на глаза фуражку. Злоязычные поляки говорили о нем:

— Чванится, как беременная шлюха.

А заключенные немцы добавляли:

— O, er macht sich wichtig. — Он корчит из себя важную персону.

Гапке рьяно пекся о поддержании собственного величия, неусыпно следил за тем, чтобы какой-нибудь узник не забыл воздать ему надлежащие почести. И горе было тому, кто не хотел снять перед ним шапку и вытянуться на манер повешенной собаки.

Кулак у Гапке был образцовый, а зубы заключенных, как известно, крепостью никогда не отличались. В лагере Гапке был одним из самых ненавистных эсэсовцев. Он осточертел всем своей высокомерной придирчивостью. Не одному узнику Гапке отравил и без того постылую каторжную долю.