Балис Сруога - Лес богов

У Майера было совершенно определенное отношение к подрастающему поколению. У него концентрационный лагерь, а не детский сад. Свободных кормилиц у него нет. Детям в лагере делать нечего. Они должны находиться в другом, более подходящем месте. Но как их туда отправить по-хорошему? Матери не хотят с ними расставаться, кричат, голосят, бросаются, как кошки. Дети визжат еще пронзительней. Вот и дерись с бабами, да возись с ребятишками!

Это тебе не сражение под Танненбергом. Это — гораздо хуже. И все-таки эсэсовская решительность преодолела все трудности: детей отобрали и отправили неизвестно куда. Лагерь стонал и выл земля, казалось, сотрясалась от воплей и криков.

В 1944 году в середине лета в Штутгоф прибыли венгерские еврейки. До этого они томились в Освенциме. Около 250 тысяч венгерских евреек прошло через его мясорубку. Тамошние эсэсовцы не могли со всеми справиться и отправили часть в другие лагеря. Для таких перевозок у немцев во время войны хватало транспорта…

На долю Штутгофа выпало около тридцати тысяч женщин. С ними дело обстояло проще, чем с их литовскими соплеменницами. Во-первых, венгерские еврейки приехали без детей. Начальство вздохнуло с облегчением. Во-вторых, они прибыли без волос, коротко остриженные, чем заслужили признательность наших парикмахеров. В-третьих они приехали ограбленными и бедными и не представляли никакого интереса для наших властей.

С ними дело пошло быстрее. Для венгерских евреек помещения, конечно, тоже заранее не подготовили. Бараки пришлось строить на скорую руку. Пока велось строительство, все привезенные жили в помещении без крыши, без потолка. Холодный песок служил им постелью, а чистое небо покрывалом. Порой им в течение недели не давали ни кусочка хлеба. Никто не заботился об их одеянии. Ту одежду, в которой они приехали, забрали на предмет дезинфекции и проверки. — вдруг они в нее зашили золото.

Голые женщины бродили толпами. Они собирались у вещевых складов. Под руководством бибельфоршера гардеробщики выдавали им по плохонькому платьицу с шестиугольной звездой на груди и на спине. Платья были разного размера, но и женщины были далеко не одинаковые. Одни отличались неимоверной худобой, другие поражали своей неестественной полнотой. Попадались толстые, как бочки и тонкие, как жерди. Однако одежду всем выдавали не обращая внимания ни на рост, ни на объем. Крохотные владельцы огромных халатов тотчас отрезали лишнее и оставляли про запас. А высокорослые арестантки, получившие короткие платья, так и расхаживали полуголыми. Гардеробщики, предводительствуемые бибельфоршером, удовлетворяли их претензии… палками.

Вскоре из венгерских евреек стали формировать рабочие команды. Команды старых, недужных, больных отправляли в газовую камеру, к Аврааму. Здоровых посылали в близлежащие города на фабрики динамита, на строительство укреплений и аэродромов. Женщины, отправлявшиеся на работу, получали более приличную одежду. Но те, которые оставались в лагере ходили полуголыми. В бараках царила теснота. Правила гигиены казались далекой, отжившей свой век сказкой.

Поздней осенью 1944 года большинство загородных команд стало возвращаться в Штутгоф. На работу обычно уходили здоровые, — больных не брали — но с работ они возвращались настоящими доходягами. Сгорбленные женщины еле волокли посиневшие и распухшие ноги. Узники были так худы, что когда они шли, вокруг стоял сплошной треск. Казалось, свалили кости в мешок и потащили по булыжнику.

Женщин-доходяг поместили в знаменитый тридцатый барак. Постлали немного соломы, как в коровьем хлеву. Еврейки лежали на соломе и по их ранам бегали сороконожки. У женщин не было сил воевать с ними. В этот же барак начали сгонять и заключенных из других жилых помещений, больных или совершенно ослабевших. Женщины знали, что их ждет неизбежная мучительная смерть. Они завидовали тем, которые с самого начала попали в газовую камеру: куда лучше свести счеты с жизнью за два-три часа. Потом уже нет никаких мучений…

Женщинам тридцатого барака было особенно плохо. Непосильная работа, голод и холод измотали их, подорвали здоровье. Они умирали медленно, голодной смертью, покрытые язвами и гнойниками. Их никто не лечил. Лечить их было невозможно. Больше того, их никто не кормил. Существуйте дескать, как хотите, жрите друг друга. Женщин, находившихся в тридцатом бараке, объединяло одно желание — как можно быстрее умереть. Но не всем им удавалось приблизить свой последний час. Одни умирали, другие жили и мучились. Мертвые падали на живых, а у живых не хватало сил столкнуть с себя трупы выбраться из-под них. Не все живые могли ползти. Иной раз те, что были покрепче, брали труп и вытаскивали его во двор. Редко когда… Обычно чуть отползут от трупа в сторону — и сами умирают. Так и валялись там трупы, в одиночку и кучами, покорно ожидая, пока зайдут за ними и увезут их в крематорий или в смоляную яму.

В конце 1944 года и в начале 1945 года тридцатый барак являлся главным поставщиком мертвецов в лагере. Он ежесуточно давал двести-триста трупов. В нем свирепствовали различные эпидемии — все разновидности тифа, дифтерит, дизентерия, скарлатина и еще черт знает что. Заразные болезни появились и в других бараках, населенных еврейками. Болезни проникали и в мужской лагерь к мужчинам инфекцию заносили арестанты-донжуаны, посещавшие голодных женщин по вечерам и днем. Мужчины переболели всеми видами тифа. Болели и даже умирали эсэсовцы. Сыпной тиф свалил самого Хемница и даже отправил одного его помощника на тот свет. В лагере был объявлен карантин на неопределенное время, по крайней мере до тех пор, пока не вымрут все еврейки. А их было еще несколько тысяч! Положение создалось катастрофическое.

Однажды в конце 1944 года в лагерь прибыла какая-то санитарная комиссия. Власти согнали всех доходяг в отдельный барак, заперли и поставили часовых, чтобы никто оттуда не вылезал. Комиссию сопровождал сам Гейдель, который показывал только то, что было, по его мнению, достойно внимания. Еврейский барак комиссия конечно, не увидела бы. После осмотра других бараков один врач-заключенный, которому был поручен уход за инфекционными больными, набрался смелости и заявил:

— Я хотел бы ознакомить комиссию еще кое с чем…

Доктор Гейдель покраснел как рак, но возражать не посмел. Врач-заключенный повел комиссию прямо в еврейский барак. Очутившись там, члены комиссии зажали нос и на цыпочках попятились к выходу. После отъезда комиссии Гейдель со своими помощниками-эсэсовцами два-три дня вертелся вокруг здания, не осмеливаясь войти внутрь. Наконец Гейдель принял решение открыть окна и проветрить помещение. Из барака стали выбрасывать солому вытряхивать тюфяки. Выброшенную труху торжественно предали огню. Вокруг запахло жареным — уж не от клопов ли? Привезли новую солому и набили матрацы. Кое-куда поставили даже койки.