Олег Смирнов - Обещание жить.

Ну-с, вылез я из оврага, стою, молчу. Молчат и сопровождающие — почтительно-сочувственно. Сверху, с гребня, поддувал ветерок, клочьями нес к Дунаю колокольный звон из Сентендре, и река была не голубая, как в штраусовском вальсе, а желто-серая, с льдинами, придавленная туманом, в тумане были и острова и задунайские горы. Нехолодно, около нуля, бесснежно и будто чего-то недостает. Сколько ж лет прошло, думал я, сколько воды утекло в Дунае с того дня, когда на этом месте меня могли убить и не убили!

В анкетах не спрашивают, в каких краях Союза ты бывал. Иначе бы я, геолог, упомянул Туву, Тюменскую область, Иркутскую, Читинскую, Бурятию, Якутию, весь Дальний Восток. На запад страны профессия не забрасывала, на запад ездил по вольной воле — на курорты и на войну. Ну, не на войну, а на свидания с ней, что ли. Опять же в первую очередь туда, где меня ранило. Жена не любит этих вояжей, я езжу без нее.

В Вязьму ездил. В сорок третьем она разбитой еще была и сожжена дотла, печные трубы остались. В шестьдесят седьмом — это город, в котором о войне напоминал только памятник на площади. Признаться, то, чего искал, я не нашел. Тогда была полуобвалившаяся кирпичная стена магазина, схваченная пламенем изба, во дворе колодец, ветла на пустыре — у ветлы и жахнул танковый снаряд, два осколка — мои.

Улица была та, моя, имени Ленина. Потому что я запомнил: на полуобвалившейся стене магазина висела табличка: «Улица им. В. И. Ленина». На этой, на этой улице меня и клюнуло, то ли в начале ее, то ли в середине — нынче не определишь. Но где-то тут, невдалеке.

Был летний вечер, и я, прихрамывая, нес пиджак на руке, ослабив галстук и расстегнув верхнюю пуговицу. Вдоль палисадников теснились двухэтажные каменные дома, стандартные, беленькие, с балкончиками и никаких колодцев, ветел и пустырей. В распахнутых окнах колыхались занавески, слышались голоса, музыка, детский смех или плач; в иных окошках горел свет и видны были люди у телевизоров. Провонял бензином автобус, пополнил набор запахов разогретого асфальта, цветов в палисадниках, пережаренного лука. У подъезда дома голенастые девчонки прыгали со скакалкой, бегали, кричали друг другу:

— Натка, если скушаешь волчью ягоду, станешь волком!

— Я не буду кушать волчью ягоду! Я скушаю помидор, и у меня будут красные щеки!

На столбах зажглись фонари. У автобусной остановки длинноволосые подростки в расклешенных брюках бренчали на гитарах вновь входящее в моду танго.

На углу меня обогнала пара, он задел плечом и не извинился, отрывисто сказал ей: «Шаркаем направо!» И они пошли направо. Парень, толкнувший меня, не обернулся, а девушка обернулась, виновато посмотрела, как бы извиняясь за своего кавалера. И я улыбнулся ей.

В Борки ездил. Взял в райкоме «газик», и покатили с секретарем. Он был средних лет, строгий, тонкогубый, со втянутыми щеками, а водителем оказалась деваха в штанах, с сигаретой, с черными бровями, синими ресницами и карминным ртом; она уверенно крутила баранку и посмеивалась неизвестно над чем.

Машину мы поставили в лесу перед хутором, втроем отыскали бывший передний край. Траншея, ходы сообщения, стрелковые ячейки, пулеметные площадки обмелели, захлестнулись травой и кустарником, крыши землянок прогнили, кое-где иструхленные бревна рухнули в ямы с бурой, затхлой водою. Все это напоминало заброшенное хозяевами жилье, год от года приходящее в негодность. Сосны и березы за четверть века вымахали, лес разросся, подступил к самому хутору.

А когда-то между лесом и хутором холмилось льняное поле. Его надо было преодолеть, прежде чем ворваться в Борки, и я поднял взвод в атаку и побежал со всеми, и у валуна немецкие пулеметы резанули по цепи, и я упал. Цепь залегла, чтобы по команде комбата подняться, а я остался лежать, чтобы уже не подняться без посторонней помощи. Подо мной натекла лужа крови, пока подполз санинструктор. Вот отсюда, из центра обороны, пройти метров сто прямо, после чуть уклониться влево, метров через тридцать будет валун.

Он высовывался из травы, потрескавшийся, покрытый седым мохом. Тоже, видать, постарел. Подумать, я лежал возле него, подплывший кровью. Когда же это было?

Потом мы шагали в Борки, и по пути секретарь рассказывал, что в районе да и на всей Смоленщине народ хочет жить с удобствами, с комфортом, чтоб культура была в достатке, и потому перебирается из малых деревушек, с хуторов в большие села. Районные власти сселяют такие скудеющие, печальные деревеньки, укрупняют. И тут же, без перехода, сказал, что и одиночные и небольшие братские могилы павших воинов, разбросанные по району, они сселили, перезахоронив останки, в крупные села и райцентр. («Нету рук ухаживать, а запустить их не велит совесть, поэтому и укрупнили»). Так и сказал о погибших: сселили, укрупнили, — и я не осудил его.

И Борки были печальным хутором: избы неплохие, под шифером, но большинство пустовало с заколоченными окнами. Секретарь пояснил: после войны хутор отстроился, люди стали возвращаться из армии, из эвакуации, жили вроде бы удовлетворительно, но запросы выросли, и люди начали переезжать туда, где школа, электричество, кино, магазин, водопровод. Лишь некоторых несознательных стариков и старух не снимешь с их насеста: умереть желают где родились.

В хуторе обитали пять древних старух и три старика, мы собрали их в одной избе, и мне показалось, что остальные избы неживые, и я подумал, что Борки, как та оборона — жилье, заброшенное хозяевами. Борки, за которые наш батальон положил достаточно голов. И еще я подумал: «Сколько же лет было этим старикам и старухам, когда мы брали Борки? Они и в войну не были молодыми».

Я привез с собой бутылку коньяку и бутылку водки, разлил всем. Шофериха наотрез отказалась: «Я за рулем». Старики и старухи макали губы, секретарь стеснялся, ссылаясь на язву, я же так и не научился пить по-мужски. Шофериха говорила мне ласково, без усмешки: «Пейте, товарищ профессор, не пропадать же добру. И поплачьте, поплачьте, профессор, легше будет». Я кивнул, однако не заплакал. Нарекла меня профессором. Сроду им не был.

Ах ты, Смоленщина, Смоленщина! На западе, за синим, в знойной дымке бором — Белоруссия. Это, в сущности, близко. Но в Шумиличах, или, точнее, на пепелище, что было когда-то Шумиличами, я не побывал. Сколько раз собирался, уже и билет на поезд Москва — Минск в кармане, да сдаешь обратно в кассу. Почему? Сложный разговор. Если честно: не хватает духу посетить это пепелище. Духу, говорю, не хватает…

А так вообще Шумиличи на память приходят. Не на работе, натурально: там суетня, замот, аврал, не продохнешь. В свободную минуту вспоминаются: в самолете, в поезде, на рыбалке, за ужином. В разгар беседы я умолкаю, погружаюсь в себя. Если со мной приятели, они тоже примолкают. Если супруга, она подтрунивает: «Международным положением озабочен?» — или что-нибудь в этом роде. Не отвечаю, отворачиваюсь…