Виталий Мелентьев - Варшавка

Вот это: "со всяким может быть", как свидетельство обидной для него опытности, он бессознательно отбросил, забыл, а все остальное словно впитывал в себя, все доверчивей и все спокойней приникая к ее мягкому, все горячеющему телу. Не он, она нашла какое-то особое мгновение, которое, может, и решило все, и стала целовать его мягко, ласково, как целуют грудного ребенка, чтобы не причинить ему боль, не повредить его молочной кожицы, целуют и понимают, что поцелуя те ребенку скорее всего не нужны, что нужны они самому целующему, чтобы хоть как-то излить свою нежность и преклонение перед собственным продолжением во времени.

А ему эти поцелуи показались в чем-то обидными, унижающими его мужское достоинство, и он. чуть сменив положение и приподнявшись на локте, стал целовать ее темные губы, все крепче, все отчаянней и безжалостней, пока неожиданно для него самого к нему не вернулось все, что должно было вернуться, и она, с легким вздохомсожалением оттого, что ее оторвали от мужчины-ребенка, покорилась…

С той ночи днем Жилин отсыпался, а в сумерках бежал к избе Марии. В простыннопахучем закутке, под шорохи, вздохи, неверные в сумерках шаги, они любили исступленно и самозабвенно, заметно худея и становясь гибкими и горячими. За сутки перед выпиской из дома отдыха, часа за три-четыре перед подъемом, Костя, боясь потревожить все время не высыпающуюся Марию, накинул шинель и вышел на крыльцо покурить.

За выгоном, на опушке леса медленно разгорался огонек. Ночь выдалась ясной, звездной, крепчал мороз, и даже сюда, в тыл, явственно доносились ворчливые очереди крупнокалиберного пулемета. Огонек то вспыхивал, то сникал — похоже, что его кто-то нарочно придерживал. Костя подумал, что огонь этот разгорается почти на той самой линии, которая соединяет выгон, где рвутся немецкие снаряды, и свинарник-прачечную.

В небе народилось тарахтение самолетного мотора. Огонь погас, только иногда снопом вспыхивали искры. Самолет, видно, выровнял направление и прошел над крыльцом, Костей, выгоном и огоньком. Потом опять все смолкло.

Жилин вернулся в избу и разбудил Марию:

— Слушай, где у вас замполит живет?

Она не сразу поняла его, но потом спросила:

— Пойдешь покаешься?

— Я серьезно…

— Так и я ж серьезно.

— Чего ж это, интересно, мне каяться?

— Ну как же… Послезавтра на передовую, так сегодня сам признаешься, что столько дней в самоволках пропадал.

Да ну тебя, — рассмеялся Костя. — Я ж действительно серьезно.

— Он рассказал об огоньке на опушке, самолете и о том, как он боится за нее: ведь стоит только противнику чуть довернуть прицел…

— Ладно уж, досыпай, вояка… Это наш старшина с фрицами в прятки играет.

— Не понял.

— Фрицы летают точно по расписанию. Вот к этому времени старшина и разводит огонь.

Утром на том месте он еще и дым пустит. Вот фрицы и начнут лупцевать. А наш дымок, от прачечной, останется в стороне. Понял?

Потому, что она объясняла все это ленивенько, а потом обняла его, холодного с мороза, он опять почувствовал себя побежденным и, главное, беспомощным и до противности непонятливым.

Мария молча приникла к нему и уронила на его ключицу слезу. Теплая, она перекатилась по выпирающей косточке, пощекотала кожу и приняла другую слезу.

— Ты чего? — растерянно и виновато спросил он.

— Так… — всхлипнула она. — Только один денечек… Всего один…

Она тихо, без всхлипов плакала, он прижимал ее сильное большое тело, гладил и целовал теперь так, как целуют ребенка, стараясь не причинить ей вреда или боли…

Ребята из палаты-Избы отнеслись к жилинским похождениям равнодушно. Можно взбрыкнуть, вот и взбрыкивает. Тем более что поджарый Иван и круглолицый Горбенко тоже пропадали две ночи, и другие ребята старались подсыпаться — атмосфера такая сложилась: однова живем.

Только Глазков отдыхал по всем правилам, после завтрака гулял, посещал политинформации и лекции, смотрел кинокартины и читал. Его лицо строгого суздальского письма разгладилось, стало особенно добрым и привлекательным. Ясные, голубоватые глаза смотрели покойно и доброжелательно. Когда он объяснял что-нибудь, его уже не обрывали, слушали и пожалуй, слушались. Костя тоже невольно, как все, проникался к нему не столько уважением, сколько приязнью: с ним даже помолчать было приятно, а уж поговорить — тем более.

И когда за полдень млеющего на своей печи Костю растолкал не кто-нибудь другой, а Глазков, Жилин не рассердился, а только сладко потянулся и спросил:

— Новости есть?

— Есть, — почему-то печально произнес Петр Глазков. — Девушка к тебе пришла.

Костя искренне удивился, потом испугался: может, с Марией что? Он натянул шаровары и босиком спрыгнул с печи.

Девушка оказалась хорошенькой — тоненькой, туго перепоясанной, с удлиненным белым лицом и яркими крупными губами. Ее глаза — светлые, большие — не позволили Косте обратиться на "ты".

— Вы ко мне?

— Видите ли, товарищ Жилин, к нам привезли вашего снайпера. — У Кости сразу все обмерло: кого? Девушка, вспоминая, подумала и назвала:

— Снайпера Колпакова. Просил вас зайти.

— Спасибо, — облизывая губы, просипел Костя.

— Спасибо… Здорово его?

— Пробита плевра. Потревожена ключица. Но легкие целы. Зайдите сразу после обеда — в мертвый час. Хорошо?

— Хорошо, — механически кивнул Костя и, как был босиком, в нательной рубахе, пошел за круто повернувшейся девушкой.

В сенях она снисходительно попросила:

— Идите… Простудитесь…

Костя еще постоял в стылых сенях, голые подошвы жег натоптанный снег, и он вернулся в избу. Глазков протянул ему раскуренную цигарку.

— А я уж на тебя обиделся: думал, еще одну захороводил.

Лицо у Глазкова снова было покойным и добрым, Костя присел на нары и, словно заново просыпаясь, пожалел:

— Черт! Не спросил, чем ранило.

— На передовой найдется чем… — Глазков вздохнул. — Вот ведь как получается: под Сталинградом дела на лад пошли, так он здесь активность проявляет.

Костя посмотрел на Глазкова с легким недоверием — неужто он всерьез связывает ранение Колпакова с событиями под Сталинградом? В эти дни Костя, как и все, следил, конечно, по газетам, что там и как под Сталинградом, радовался, что все идет как будто правильно, но в военно-стратегические рассуждения и споры не встревал — не тем был занят — и вот о такой связи не думал. Да и сейчас не очень-то в нее поверил. но не показал вида.

Глазков поговорил на эту тему еще немного, а потом сказал дельное:

— Ты, прежде чем к дружку идти, заскочи в военторг. Водочки на этот случай принести не грех — спаться человеку лучше будет. А то при ранении, особенно попервости, спится плохо.