Олег Смирнов - Прощание

В сарае возились, попискивали полевки, и Женя, боявшаяся мышей, тоже пищала не хуже их. Ира сердилась, шикала на сестру, а Клара смотрела на подруг ласково, с нежностью. Да, подруги, навечно сроднившиеся с нею! Клара не ложилась, сидела, обхватив колени, кусала соломинку, покачивалась взад-вперед.

До этого они побывали у немецкого коменданта. Не ведали, не гадали, где помещается немецкая комендатура. А помещалась она в фольварке, в доме, который несколько дней назад занимала пограничная комендатура. Совпадение, случай, но женщин ввели туда, где был кабинет коменданта участка майора Неклюева. Клара была здесь, у Неклюева, всего несколько дней назад. Тогда она сидела на этом венском стуле, у этого хромоногого стола с зеленым сукном, беседовала о самодеятельности на заставе. Службист до мозга костей, но любитель петь, комендант пограничного участка обсуждал с ней, как лучше организовать концерт. А нынче в кабинете восседал тучный и сонный фельдфебель. Выслушав оуновцев, он зевнул, клацнул металлическими зубами и начал сердито говорить по-немецки, стуча поросшим шерстью указательным пальцем по настольному стеклу. Вытянувшийся оуновец подобострастно внимал немцу. А тот, выговорившись, повел всех в соседнюю комнату. Клара узнала и ее. Это был кабинет старшего лейтенанта Васильева, начальника штаба пограничной комендатуры, с его женой Клара познакомилась еще два года назад. В этом кабинете, развалившись в полукресле, хозяйничал теперь хлипкий белобрысый лейтенант, щеголеватый, перетянутый в талии, прилизанный, с крестом на мундире, — вроде орден. Он кисло выслушал фельдфебеля, вскинул тонкие высокомерные брови и тоже стал ругаться, а потом вскочил и показал стеком на дверь. Оуновец, кланяясь и повторяя: «Яволь, яволь!» — вывел женщин в коридор, прошипел:

— Гоняют, как бычков! Не хотят возиться! Назавтра повезу в городскую комендатуру, такой приказ…. Навязались на мою шею, большевички!

И когда они отъезжали от фольварка, Клара оборачивалась и смотрела на дом: угол поврежден артиллерийским обстрелом. И здесь был бой, штаб комендатуры дрался, как и застава, насмерть, Клара в этом уверена. Где Неклюев, Васильев, остальные командиры погранкомендатуры? Где их жены? Дети? А где ее, Клары, дети? Где ее муж? Где Игорь Скворцов и другие? Все там же, все там же.

Милые мои подруги! Вы ходите, шепчетесь о подкопе, о побеге. Не мешаю вам, хотя под стенку не подкопаешься, замок с наружной стороны не собьешь, часовой никуда не денется. На заставе, в пекле, уцелели, здесь не уцелеем. Смерть наша близка. Примем же ее, как те, кто уже погиб. С детьми моими судьбу разделим, с пограничниками. Да, после гибели Вовы и Гриши я будто тронулась. Но потом рассудок прояснился, и я соображаю четко. Суждено умереть. И раз выхода нет, сделать это надо спокойно. Страшно только насилие, лучше тут же умереть. Броситься на финку оуновца, на штык немца, бить, кусаться, плевать в ненавистную харю! Уйти из жизни, попрощаться с нею навеки надо чистой, неопороченной. А вообще-то хочу: подружки мои, вы останьтесь живы! Мне же без сыновей, без Вити, а он погиб, я не обманываюсь, мне не жить… Лунные полосы из щелей резали мглу на квадраты и треугольники, мыши пищали все отвратительней, шастали по рукам и ногам. Клара отгоняла их от подруг. А когда те задремали на разостланной ею стеганке, она села у изголовья, как бы сторожа некрепкий сон сестер…

Выехали на одной подводе, по росе. Крукавцу все равно не спалось, да и до города далеко — хотя бы к полудню добраться. Он прихватил трех хлопцев, из тех, что ночью отдыхали. Какое там отдыхали — девок щупали и самогон глушили, по мордам видно. И Мельник, который Антон, увязался. Доброволец, усердие показывает. Или для догляда? Чтоб германцам стукнуть, если что не так у Крукавца? Кони бежали трусцой, воздух прогревался, жаворонок пел в поднебесье. Пахло мятой, и полынью, и сивухой. Ну, и надрались хлопцы, и наутро не протрезвели. Они дымили самосадом, рассказывали о ночных похождениях, гоготали, и Мельник, старый пес, под сорок же, похабничал наравне с ними. А затем хлопцы то ль в шутку, то ль всерьез завели разговор о советках, как и вчера, — мол, неплохо бы… Советки, видать, понимали, потому что насторожились, обменялись взглядами — ого, обожжешься!.. У ручья, за поворотом, устроили передых, чтобы коней напоить. И здесь-то хлопцы, зверюганы матерые, ненасытные, принялись распределять: тебе эту, мне эту. И молодая самая, дерзкая, закричала:

— Бежим, девочки!

И побежала с дороги в поле. За ней, помешкав, побежали к лесу и две другие. Хлопцы, разинув рты, глядели на женщин и друг на друга. Мельник хлопал себя по ляжкам и орал:

— Связать нужно было! Руки-ноги связать! Шляпы!

Крукавец на первых порах растерялся. Но затем пришел в себя:

— За мной! Не упускай!

Топали сапогами, орали, матерились, но женщины были легки на ногу — откуда силы брались? А грузные, отяжелевшие, разъевшиеся на колбасах и сале мужики отставали. Мельник прохрипел;

— Уйдут! Стрелять нужно!

Крукавец будто споткнулся об эти слова. Стоял, как вкопанный, и остальные остановились, хрипло дыша и наблюдая, как женщины удаляются к лесу. Над ухом, заставив вздрогнуть, протарахтела автоматная очередь. Это Антон Мельник не дождался команды, проявил инициативу. Еще и еще очередь. Мимо. Хлопцы стреляют из пистолей, из карабинов. Мимо. Советки бегут. Ну, Крукавец, решай. Еще не додумав все, он знал уже, что решит. Мозг работал быстро, безотказно. Мельник стрелял первым, Крукавец таращил очи в растерянности. Хлопцы стали палить, а он хлопал и хлопал глазами. Пока не поздно, пока не пал ты в их глазах безнадежно, исправь положение, прояви волю. Он грязно выругался, вырвал у одного из хлопцев карабин, опустился на колено, прицелился. Выстрелил, и дальняя фигурка опрокинулась. С расчетом бьет Крукавец, это-то вы хоть разумеете, курвы самостийные? Дальше будет снимать, которая посредине. Потом — ближнюю… Кинул карабин владельцу, вытер ладони о галифе:

— Вот как стреляют! Три патрона на трех. Разумеете?

Хлопцы молчали, и в молчании этом была уважительность. Сейчас он окончательно переступил черту, возврата не будет. Да, собственно, отступления уже не было после того, как своих красных прибили.

— Вперед! — сказал Крукавец. — Побачим, что с советками.

Самая молодая, дерзкая, лежала лицом вверх, две другие — ничком. Работа была чистая — наповал. Крукавец вспомнил почему-то вчерашнюю курицу — крыльями бьет, пляшет, обезглавленная. И вдруг та, самая молодая, дерзкая, приподняла окровавленную голову, посмотрела на Крукавца. Он вздрогнул: еще живая, губы шевелятся, померещилось — хочет проклясть или просто плюнуть сгустком крови в лицо ему, Крукавцу. И страшно сделалось, он схватил карабин, передернул затвор. Но стрелять не стал: советка уронила голову, дернулась и затихла. Его поташнивало, и, чтобы преодолеть тошноту, он заорал во все горло: