Сергей Баруздин - Повторение пройденного

И кто-то привыкает к этому с детства, и высокие слова не трогают его. Как бумажные цветы, как ватный снег. И так можно прожить всю жизнь и потом, на старости лет, сказать, как этот берлинский господин: «представится случай возвратиться на родину».

Но вот приходят испытания для тебя, для твоего народа, для твоей страны, и стертые слова оживают в первозданном значении. И люди идут с этими словами на смерть. И с ними побеждают все испытания. И с ними радуются победе и оплакивают убитых, с ними качают на руках новорожденного ребенка и поднимают из руин разрушенное.

И, наверно, никому из нас не нужно сейчас произносить вслух эти слова. Ни Саше, ни Ваде, ни мне, ни всем другим, кто пришел за тысячи верст от родных мест в Берлин. Эти слова у нас в самом сердце, а вернее — это даже не слова. Это — чувство родины…

Возле станции подземки работали наши санитары и врачи. Из-под земли выносили тела людей — стариков, женщин, детей. Выносили тех, кто прятался в метро в дни штурма города и которых затопили сами немцы.

— Своих! Как это можно! — поражался Вадя.

— Ты не был в Освенциме и под Фридляндом в Ламсдорфе, — отвечал Саша. — А мы были…

А на стенах домов — немецкие надписи: «1918 вирд зих нихт виедерхолен!», «Зиег одер Зибириен!», «Фюрер! Вир верден дир бис цум твой зайн!». [8] «1918 год не повторится!», «Победа или Сибирь»! «Фюрер! Мы будем верны тебе до конца!» (нем.)

Они начертаны масляной краской на стенах домов, на заборах, и их сразу не смоешь. Некоторые уже перечеркнуты мелом. Рядом с ними иные, наши, сделанные поспешной рукой солдата: «Мы в Берлине», «Конец!», «Будь здоров, фюрер, на том свете!».

— Как же очки? — вспомнил Саша.

— Да, да, очки!

Мы стали вглядываться в разбитые витрины. Есть же у них что-нибудь вроде наших магазинов «Оптика» или просто аптек. Одна улица, другая, пятая… Но нам ничего не попадалось. Опять очереди к солдатским кухням и за водой. Опять черемуха и газоны. Опять какие-то пришибленные люди, перехватывающие нас: «Капут! Гитлер капут! Аллес капут!»

— Пошли туда, — сказал Саша. — Может, там…

Перед нами была пустынная широкая улица. Дома — высокие, светло-серые, с конусообразными крышами. Многие целы. Вокруг развалин заборы и заборчики, щебень и стекла подметены и сложены в аккуратные кучки.

— Так это знаменитая Унтер-ден-Линден! — воскликнул Вадя, прочитав табличку на перекрестке.

Унтер-ден-Линден так Унтер-ден-Линден! Улица и в самом деле, видимо, главная. Может, здесь?

Первый квартал, второй.

— Вот, — заметил Вадя.

Из разбитой витрины на нас смотрели головы в очках. Какие-то аппараты, стекла, линзы и главное — очки.

— Подбирай!

Саша мерил очки подряд, одни за другими. Наконец, кажется, нашел:

— В самый раз.

— А ты хорошо проверил?

— Подходят, вполне подходят. Я прямо воскрес! Вот спасибо вам!

Теперь мы пошли дальше уже более бодро. Саша воспрянул духом, и в голосе его появилось что-то восторженное:

— Действительно, посмотрим этих. Ведь глупо же быть в самом Берлине и не посмотреть, правда? Кажется, там. Ближе к рейхстагу.

Рейхстага мы пока не видели, но по гулу выстрелов и дыму пожаров чувствовали — впереди еще шли бои. И, видимо, в районе рейхстага.

— А я все думаю, — продолжал Саша, — как это интересно: мы в Берлине! А ведь это же… Ну просто слов нет!

— Не понимаю, почему здесь так пусто. Посмотрите, ни души, — насторожился Вадя. — Может, не стоит дальше?..

Саша словно не слышал его слов:

— А тепло-то как! Надо без шинелей…

И правда тепло. Небо безоблачно. Только дымы пожаров тянулись к солнцу и закрывали его лучи. Но это там, впереди.

А над нами — голубизна. Она отражалась в лужах, и разбитых стеклах, и в Сашиных очках, которые он без конца поправлял на носу, вероятно, от полного блаженства.

Но что это? Очки полетели на тротуар, а сам Саша неестественно подался к стене дома.

— Саша, что с тобой? Саша!

Мы старались удержать его, а он все полз и полз вниз и шептал:

— Очки, мои очки…

Мы не успели понять, что и как произошло.

— Свистнуло. Я слышал, что-то свистнуло. — Вадя пытался расстегнуть Сашину шинель, но Саша не давался.

Он прижал руку к груди и повторял одно:

— Очки, очки… Они очень подходят… Опять… Как же я в наряд?.. Опять без них?.. Чепуха какая-то…

— Наконец-то вроде передых! — произнес Володя.

Он только что, как и все ребята, поужинал.

— Погуляйте немного, — сказал младший лейтенант Заикин.

— Не нравится мне эта тишина, — заметил комвзвода Соколов.

Я дежурил у наших машин. Вадя принес мне из штаба пузырек туши. Ребята раздобыли кусок фанерки:

— На, пока не стемнело.

Действительно, пока еще не стемнело. Я приткнулся на подножке машины фотовзвода и стал выводить тушью: «Здесь похоронен разведчик-артиллерист, комсорг Баринов Александр Иванович, рождения 1925 г. Погиб в Берлине 2 мая 1945 г.».

В эту ночь мы похоронили Сашу. В эту же ночь мы узнали по радио из Москвы, что Берлин полностью капитулировал.

— А что, если мы… ну, распишемся. Или, как это называется? Тогда…

Я говорил всерьез. Пусть война, пусть мы на фронте, но и тут — наша власть. Для меня она в высшем своем выражении — майор Катонин. Для Наташи…

— Правду я говорю. Хочешь, к нашему комдиву пойдем, хочешь, к твоему полковнику, как его фамилия — Шибченко?

Я говорил, чтобы не только как-то успокоить ее и ответить на ее «а что теперь будет?», произнесенное вот уже дважды: тогда в Лигнице и теперь в Ризе. Война кончается. Берлин позади. Он капитулировал и, значит… Ну сколько можно ждать? Хватит всего: и разговоров, и шуток, и глупых острот! Неужели нельзя решить всерьез того, что всерьез?..

Город был наводнен союзниками, но не теми, кто пришел в Европу с долгожданным вторым фронтом. Эти союзники, освобожденные из немецких лагерей нашими, надевшие форму и старые воинские регалии, не представляли сейчас никаких армейских соединений, а ждали. Ждали нашего очередного прорыва на Эльбе. Ждали, чтобы наконец-то попасть к своим.

— Что же ты молчишь?

— Я просто рада, что мы опять увиделись… И что ты… здоров! — Она улыбнулась. — А ты чудо! Разве мы уже не расписаны?.. — Она показала на реку: — Смотри, как красиво!

Через Эльбу по понтонному мосту шли войска и техника. Там, за рекой, — плацдарм, на котором мы работали вчера, и позавчера, и сегодня утром. Из Берлина мы сразу же попали сюда, и хорошо — здесь я встретил ее. А ведь я не видел Наташу даже в Берлине.

— «Вильгельмина». — Наташа прочла вслух название одной из самоходных барж. Их было много, и все стояли на приколе: «Вильгельмина», «Любек», «Дрезден», «Валькирия», «Росток», «Барбара». — А городок какой… — добавила она.

Да, городок Риза ничего, но не о нем думала сейчас Наташа. И я думал не о нем.