А. Дугинец - Боевой топорик Яношика

Комендант Младек только минуту оставался один. Дверь кабинета распахнулась, точно ее ветром сорвало, и в комнату влетел запыхавшийся помощник.

— Что такое?

— Убит Матейка!

— Матейка?! — выходя из-за стола, угрожающе переспросил комендант. — Как вы это могли допустить, пан Быстрицкий?

— Сегодня он был занят слежкой за Маречеком, — пояснил Быстрицкий.

— Знаю. А где Маречек?

— Пропал!

— Как — пропал? Что значит пропал?

— Нигде нет. Как в воду канул!

— Горячку порешь! Задерживается он. Дело у него сложное…

— Разрешите доложить?

— Что еще?

— Я думаю, что Маречек водил нас за нос, что он и туда и сюда. А теперь, когда Красная Армия близко, он сбежал, чтобы потом выплыть чистеньким, коммунистом…

— Чистеньким? — Комендант захохотал. — Не бывать ему чистеньким! Не бывать!

Большими шагами Младек мерил комнату из угла в угол. Теперь он уже не потирал удовлетворенно рук.

— Да-а-а… Не зря меня фарар предупреждал… Ну, вот что: арест Кошика и его компании произведем ночью, после расстрела русского и шестерки.

— Правильно, пан комендант: ночью, как кур на нашесте! А то у них такая связь, что не успеешь схватить одного, как все узнают.

— Рядовых сейчас распусти. Только чтобы не напивались до бесчувствия. А в двадцать два ноль-ноль всем быть здесь.

Дождь перестал. Ветер утих. Сквозь решетку смотрела белая, напуганная громами и молниями луна. На улице было тихо. Тихо, как бывает перед ожиданием чего-то самого страшного.

Когда окровавленного, избитого до неузнаваемости Гришу полицейские втолкнулл в камеру, кто-то кинулся на помощь.

Придя в себя, Гриша подполз к окну, медленно поднялся и, ухватившись за холодные толстые прутья решетки, приник к стеклу и молчал.

Заключенные ходили на цыпочках. Объяснялись только жестами. Кто-то без слов дал воды. И Гриша залпом выпил целую кружку. Кто-то промыл на голове раны и перевязал. А юноша стоял, с жадностью глядя в окно, за которым навсегда осталась свобода.

Свобода!

Как дорого это слово для тех, кто попал за решетку, и как не ценят ее те, за кем никогда не закрывалась тюремная дверь!

Свобода!

Сколько раз приходилось Грише попадать в такие переплеты, когда самым дорогим на свете оставалась только свобода! Но раньше все как-то обходилось, появлялась щелка, через которую пробивался сначала маленький дерзкий луч надежды, а потом приходило спасение…

А теперь?

Теперь конец. Допрашивать его больше не станут. И, наверное, в эту же ночь расстреляют.

Почему-то вспомнились слова из тюремной песни. Именно те слова, где привратник отвечает старушке, принесшей передачу.

К удивлению заключенных, Гриша тихо запел старинную песню:

Никто на Родине не узнает, когда, за что и где он погиб. «А дубок-то на могиле у мамы я так и не посадил. Ничего, посажу…»

Гриша поймал себя на том, что мысли его прыгают с одного предмета на другой. Но сосредоточиться он уже не мог… «Где сейчас мой одноклассник Толя Чинцов? Наверное, совсем заросли следы нашей клятвы на дубе? А Галина хозяйка до сих пор думает, что я уехал в Германию добровольцем…»

— Галя!.. Галка!.. — прошептал он.

В коридоре раздались крики и топот. Потом команда строиться и снова тишина.

Гриша, продолжая держаться за рамы решетки, повернул лицо к нарам.

Говорить было больно: в легких что-то обрывалось, и начинался кашель с кровью. Но Гриша все же решил заговорить. Заговорить как можно спокойнее, увереннее, чтобы никто не подумал, что он, русский, смирился перед врагами, боится смерти.

— Товарищи! Это за нами… на расстрел…

Гробовое молчание.

— Уговор: не хныкать перед смертью… А то эти гады будут торжествовать.

— Мы… будем петь, — ответил Лонгавер. — Будем петь «Интернационал».

— Петь… петь… — шептал Гриша, чувствуя, что сейчас раскашляется.

Божена проснулась от громкого, настойчивого стука в окно. Вскочила и прильнула к холодному стеклу. За окном, как тогда, в дождь, стоял Ёжо. Божена на цыпочках выбежала на кухню. Открыла дверь коридорчика.

— Входи! — шепнула в темноту.

— Я не один. Нас трое, — ответил Ёжо.

— Что ж не сказал — я не одета.

— Одевайся скорее и забирай все свое, — войдя в коридорчик, прошептал Ёжо.

— Почему? — испугалась Божена. — Ты с партизанами? Они хотят убить коменданта? Его нет дома.

— Знаем. Сейчас мы дадим ему сигнал — и он прибежит. Да одевайся ты быстрее!

— Торопись, Ёжо! — послышалось из-за двери. — Пора!

— Начинайте! — ответил Ёжо и спросил сестру, где жена коменданта и дети.

— Спят, — ответила Божена.

— Покажи, где они, я их выведу из дома… Ребята, действуйте!

Заключенные тихо, но дружно пели «Интернационал». Словаки на своем языке. Гриша по-русски. Кто-то в углу по-мадьярски.

В коридоре с грохотом распахнулась дверь. Послышался срывающийся голос полицейского:

— Горит дом пана коменданта! Все на пожар!

Крики команд. Осатанелый топот кованых сапог. Лязг оружия. Стук наружной двери комендатуры. Пение в камере заключенных оборвалось. В комендатуре наступила гробовая тишина.

А двор уже осветился заревом пожара. В камере стало так светло, что заключенные могли разглядеть недоуменные лица друг друга.

Вдруг где-то на краю местечка раздался винтовочный выстрел. Второй, третий. Потом, как простуженный пес, забухал шкодовский пулемет. Пулемет умолк, и почти сразу в коридоре комендатуры опять раздался топот ног. Вбежали, видимо, человек пять. Двое протопали в дежурку, и там послышались выстрелы.

В следующую минуту в дверях камеры загремели ключи. Дверь настежь распахнулась. На пороге с карманным фонарем в одной руке и пистолетом в другой появился Лацо.

— Быстрее, товарищи! — махнул он пистолетом. — Лонгавер здесь? Где русский?

Видя, что Гриша не в силах сдвинуться с места, Лонгавер и железнодорожник подхватили его под руки и повели к выходу…

Вдоль улицы короткими очередями строчил пулемет. Трассирующие пули преграждали дорогу гардистам, пытавшимся возвратиться в комендатуру.

Пулемет умолк совсем лишь тогда, когда освобожденные из заключения вышли на край Туречки.

Дом коменданта догорал. Но уже никто не пытался его тушить. Улица, освещенная заревом пожара, оставалась пустынной и молчаливой до самого утра.

Вечерело.

На камне перед пещерой близ разоренного когда-то орлиного гнезда сидел Гриша Кравцов и, тихо насвистывая, чистил винтовку. Старик Лонгавер ломал хворост и по палочке подбрасывал в огонь. А Божена, присев на корточках в углу пещеры, месила в миске тесто на галушки.