Ксения Ершова-Кривошеина - Вера, надежда, любовь

Ни из библиотеки, ни из архива за все годы никогда ничего не пропало.

Что же скрывают от граждан? И почему только избранные могут работать с этими архивами? Скорее всего, по природному любопытству и потому, что, кроме этих запретных папок, она двадцать четыре часа в сутки ничего не видела, Маруся все больше вчитывалась в страницы. Так она впервые узнала о жизни в старой России. Это по учебникам истории в школе они не проходили. Хотя в университете, в диссидентских кругах многое болтали…

Потом была папка о гражданской войне, об эмиграции, прочитала откровения о революции, ей попались пожелтевшие отчеты со списками конфискаций, уничтоженных церквей… Единственный человек, которому она могла задавать вопросы, был ее новый знакомый — коллега-историк. Доверие к нему у нее возникло не сразу и случайно.

Как-то задержавшись на работе, будучи уверенной, что она одна, Маруся в своем уголке читала и не заметила, как за ее спиной возник мужчина. Он бросил взгляд на стол, улыбнулся и сказал:

— Не бойся, никому не скажу. Я сам здесь такое откопал… волосы дыбом.

Так уж случилось, что, однажды застав Марусю за преступлением, он стал ее подкармливать разной литературой, советовал, что лучше почитать и в какие папки заглянуть. А через пару месяцев под видом упорядочивания архивных материалов он попросил у заведующей отделом разрешение взять Марусю в помощницы, и та дала свое добро.

Изо дня в день, из месяца в месяц они, как два заговорщика, приносили в свой рабочий отсек папки и делали вид, что сдувают с них пыль, пересчитывают и подклеивают страницы, а на самом деле читали и переписывали. То есть это Маруся помогала переписывать интересующие его материалы. Историк многое знал, но вслух, при других, ни о чем с Марусей не говорил. Он действовал очень осторожно, и между ними постепенно возникло полное доверие.

Частенько после работы он провожал ее до метро, а однажды предложил погулять по Замоскворечью, и Маруся, плохо знавшая город, открыла для себя удивительные уголки. Да, наверное, ему хотелось за ней поухаживать, но она держала себя с ним сдержанно и всем видом давала понять, что дальше общего дела и разговоров их отношения не пойдут. Историк был интересным собеседником, она не стеснялась задавать ему вопросы и однажды спросила:

— Скажи, а какая разница между хорошим коммунистом и христианином? Ведь хороший коммунист — честный, образцовый, чистый, вежливый, порядочный. А в Бога верующий человек — он должен тоже быть порядочным? Значит, разницы нет?

Он был удивлен, не сразу нашелся с ответом, а потом сказал:

— Так вопрос не в честности, а в причине этой честности. Твое отношение к другому человеку чем характеризуется? Христианин — тот, кто принял Христа в свое сердце.

Маруся не поняла, стала возражать, спорить. Они уже долго бродили по улицам, беседовали, и казалось, что он не может ей объяснить, что такое настоящая вера. Для нее все оказывалось на уровне схоластики и формальности, на каждое его объяснение она находила отрицательный ответ. Многое она представляла как невежда, но все-таки много чувствовала сердцем. И вдруг он сказал:

— Маруся, ты рассуждаешь, как все атеисты. Вот докажите мне, что Бог есть, и тогда я поверю! А вера в Бога — это чувство, но другое, чем у коммуниста. Он может быть вежлив и корректен, но убьет за свою веру и глазом не моргнет. Христианин — другой, он и врага простит. Это антиподы. Принять Христа идти за Христом — значит принести себя в жертву, а не других. Значит, себя сделать рабом Божиим, а не других…

— Откуда ты все это знаешь? Ты веришь?

— Теперь да, но был, как все. Мы ведь окружены этой коммунистической идеологией. Мой папа тоже был таким (царство ему Небесное!), а он четырнадцатилетним пацаном полгода отсидел в лагере за кружку колхозного молока. Вернулся покалеченным, но остался коммунистом и все мне повторял: “Время было такое. А тех, кто катовал, и так Бог покарал”. Но я как-то в это не очень верю. Для меня коммунист — это антихрист. Враг Христа! И еще скажу тебе, это не может быть смешано, не может быть никакой примиримости в этом, особенно если коммунизм объявил свое намерение уничтожить веру, уничтожить чувства. Знаешь, ведь немного коммунистов, которые крестили своих детей, это известно всем.

— Ты до всего этого своим умом дошел? Или тебя кто просвещал?

— Повезло, встретил человека, он мне много интересных книжек давал. А потом предложил покрестить меня… он был священник, немолодой, сам в лагере отсидел. Я тогда ничего не понимал, и он мне замечательно объяснил, что такое настоящая вера, церковь и молитва. Что вера не сводится только к обрядам. Ну… красить яйца, печь куличи, одеваться в русские одежды и прыгать через костер в ночь на Ивана Купала. И что вера — это постоянство. Что в церковь нужно ходить не когда зуб болит и молить Господа помочь в трудный момент, а молиться постоянно. И как бы это “обыденность”, которая станет необходимостью и приведет к церковности.

Он помолчал и добавил:

— Я хочу тебя позвать… пойдем со мной на воскресную службу?

— Понимаешь, мне в церковь, наверное, нельзя. Ведь я не крещеная. Меня атеисткой растили, и я не готова еще отказаться от прежней жизни. Свои грехи я вполне сознаю, но справиться с собой, оттаять не могу, сердце мое, как камень, не смягчается.

— Коли у тебя уже осознание есть, то самое время и к Богу прийти.

Маруся такого поворота событий не ожидала, смутилась и согласилась.

В воскресенье он ее ждал у входа в храм Иоанна Воина.

Все для нее было странным, она смущалась своей неловкости. Ее напугала строгость священника, особенно его глаза, он казался неприступным. Детей и молодежи в храме было мало, в основном старушки да несколько пожилых мужчин, одетых в ватники. Лица молящихся поражали, прекрасное пение вызывало необъяснимое волнение души, свет и тепло свечей завораживали. Она вспомнила маму, свою любовь, и все невысказанное, страшное вылилось в молчаливые слезы. Они текли по ее щекам, рыдания подступали к горлу, ей хотелось убежать и больше никогда не переступать порога церкви.

Через пару недель ее новый друг принес маленькую книжку — молитвенник.

Перед сном она раскрыла его, и слова, которые дремали в ее душе и не складывались в нужный ряд, наконец обрели форму и смысл.

Маруся сама стала заходить в храм, ненадолго, хоть на десять минут, поставить свечи, прочитать молитву и сразу уйти. Много было непонятного, а оттого чуждого. Страшно подойти к иконам, страшно заговорить со священником. Ей казалось, что этот строгий немолодой человек сверлит ее взглядом, что он видит насквозь все ее грехи и знает наперед, что она скажет.

Но однажды она решилась и подошла к нему: