Ксения Ершова-Кривошеина - Вера, надежда, любовь

— Разговорчики отставить! Давай, ноги в руки, и на вокзал. Заявишься на дачу, будто ничего не знаешь, а там по обстоятельствам. Жду тебя завтра к двум часам, хочу кое о чем спросить с глазу на глаз. Многое она сожгла, уничтожила, да как-то странно…

— Скажите, а где сейчас француз? — затаив дыхание, спросил Ленчик.

— Хм, французиком интересуешься? Заболел, бедняга, не успел уехать в Москву. Пришлось его срочно госпитализировать с отравлением. Уж дня два, как лежит в карантине в Боткинских бараках. Все, баста, больше тебе знать не положено.

Это был даже не гром среди ясного неба, а взрыв ядерной бомбы! Первое, что пронеслось в голове: “Так и денежки уже некому отдавать”.

Он стал судорожно одеваться, торопясь, надел красивую рубашку, новые кроссовки, он видел себя входящим на дачу к Мусе, вообразил ее изумленное лицо, реакцию на бритый череп, шутки, смех, солнце дрожит на ее щеках, но пройдет час или два, и ее лицо будет залито слезами. От счастья и беззаботной веселости не останется ничего. Он попытался вообразить себя в этой ситуации. Что он должен делать? За кем шпионить, подглядывать, что потом “им” рассказывать?

Леня мысленно перенесся в дачный кабинет академика, представил его сидящим в кресле, слушающим музыку, а может, играющим в крокет с соседом по даче. И вдруг телефонный звонок… Это звонят “они”. Кто-то берет трубку, просят поговорить с женой академика, а лучше с Марусей. Она весело взбегает по ступенькам крыльца, и Леня не может опередить ее, он не в силах изменить ничего, он только слышит какой-то странный звук, то ли возглас, а может, хлопок. Проходит полчаса, и к дому подъезжает “скорая помощь”, из нее выскакивают люди в белых халатах. Неужели у старика инфаркт? А может, у бабушки? Кто-то в глубине дома кричит грубым гортанным голосом, он слышит топот, голоса, в ушах у Лени звенит, сердце огненным шаром распирает грудь, ему нечем дышать… и тут он решает в Комарово не ехать.

Он дождался приезда родителей, выдержал нравоучения отца и материнские ласки, вполне был доволен подарками и, с трудом сдерживая нетерпение, решил, что хоть издалека, но понаблюдает за домом Тамары Николаевны.

Он решил подойти к дому проходными дворами. Пустое эхо хлопало в такт шагам, отскакивало и ухало куда-то за мусорные бачки. Он не знал, нужно ли просто понаблюдать из подворотни за окнами или подняться по темной “черной” лестнице на этаж. Ему показалось, что под аркой стоит тень, и, словно зверек, нюхом, почуял “их” присутствие. Он вовремя отскочил, больно ударился коленом обо что-то острое, порвал джинсы и чуть не растянулся в склизкой луже. Леня не ошибся. За домом велось наблюдение. Откуда только у него взялась заячья легкость в ногах! Дивясь самому себе, он рванул с места, легким вихрем пронесся куда-то вспять, потом, заметая следы, оказался в совершенно незнакомых дворах и, даже не очень понимая, что творит, выскочил на мокрую мостовую, остановил такси и назвал первый пришедший на память адрес.

Разбитое колено жгло, в голове не прояснилось, и, выйдя из машины, он опять долго плутал по городу.

В крематории во время похорон, на которых он так и не решился заговорить с Мусей, Леня был удивлен малочисленности друзей и родственников. Один мужчина, на вид интеллигент, с черной сумкой через плечо, почти плакал, все протирал очки большим носовым платком и обнимал за плечи Марусю. Да и у самого Ленчика слезы текли по лицу. Но заговорить с ней он не сумел.

Его испугал не крематорий, а присутствие мертвого искалеченного тела, хоть и в закрытом гробу. Он старался представить последние часы Тамары Николаевны, подробности, предшествующие ее решению. Пытаясь вспомнить детали последних событий, встречу с Жаном, разговоры с “ними”, ночь с Тамарой, он хотел распутать этот кошмарный клубок, но как только он сбивался на мельчайшие детали, все опять запутывалось. Самое страшное, что в своих логических выкладках Леня пришел к выводу, что “они”, и только “они” были виновны в насильственной смерти Тамары! Да жив ли Жан?

Многие ночи после этих событий превратились для него в мучительный кошмар. Ему мерещилось присутствие Тамары, он с ужасом вскакивал и, шаря под подушкой, обнаруживал синюю обложку, раскрывал книгу, но страницы были все склеены, и как ни пытался он их разодрать, ничего не получалось. Ему стали сниться голоса, то женские, то мужские и всегда без лиц.

Вырываясь из кошмарных объятий ночи, когда утром голова разламывалась от нестерпимой боли, он с ужасом думал, что это еще не конец и что позора не избежать.

Пару раз, чтобы развеяться, он сходил на вечеринки к сокурсникам, к знакомым, у которых жил Жан, но они вели себя с ним странно, не как всегда, сторонились его. Как он ни пытался вести непринужденный разговор, обсудить какие-то события, все отводили глаза. Он почти слышал, как за его спиной шепчутся не стесняясь, поминают его имя в связи с делом Марамзина. Очень быстро он оказался в полной изоляции. И если раньше был почти уверен, что никто не догадывается о его “стажерстве”, то теперь с ужасом убедился в обратном.

Особенно косить под больного Ленчику не приходилось. Учиться он перестал и понял, что без лекарств не обойтись, иначе свихнешься.

Виктор Иванович встретился с его отцом, потом пришел к ним домой, говорил мирно, и совместными усилиями было решено перевести Леонида в Киевский университет, где он спокойно закончил бы аспирантуру.

Маленькая, но вполне удобная квартирка, которую он снял по знакомству, смотрела окнами на Оперный театр. Друзей он не завел, за девушками не ухаживал. Он жил мирно и незаметно, читал книжки, которые брал в университетской библиотеке, в зимние субботние вечера просиживал в кино, ходил в театр. Он отошел душой, перестал видеть кошмары. Сны выровнялись, и тоска по Марусе постепенно ослабла. Леня любил гулять по склонам Владимирской горки, в любую погоду здесь было прекрасно. Восхитительный вид на Днепр успокаивал нервы и возвращал его к тому, каким он был, он удивлялся своему сердечному жару и страданиям, он негодовал на себя за предательство, он ненавидел “их”, и заканчивал он этот бессмысленный обзор банальным: “как хорошо, что все позади”. Весенние радости яблоневого цветения и неожиданный снег, выпавший в мае, так напомнивший ему ленинградскую слякоть, окончательно влюбили его в этот город… А деньги? Он их потратил. Но дал себе честное пионерское, что обязательно все до копейки Марусе вернет!

Позор пришел через радио, через гул и треск заглушек. Ему не спалось, он настроил свой коротковолновый приемничек на джазовую программу Би-би-си и вдруг услышал: “…с нами в студии профессор Сорбонны Жан Нуво”, затем провал, и сквозь шумы пробился знакомый голос: “…я не знал, что она пишет стихи, но когда Тамара прочла мне первое, то я сразу понял…” Опять гул, ведущий задает вопрос, но не слышно какой. И потом отрывочное: “…самоубийством, а меня, конечно, отравили, продержали три недели в больнице и прямо оттуда в аэропорт”. Леня прижал к уху черно-плоский животик приемника и все ждал, вот сейчас, через мгновение славист назовет его имя! Но из-за шума никак не мог разобрать дальнейшего и только под самый конец: “…радуюсь, что ее маленькая книжка стихов вышла в издательстве „Имка-Пресс“. Ее семья, особенно родители, были к ней жестоки… Нет, рукописи не сохранились”. На этом заглушки вдруг успокоились, и голос диктора совершенно чисто, будто приемник был настроен на волну радио “Маяк”, произнес: “А теперь мы переходим к нашей музыкальной программе…”