Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией

Солдаты перевели взгляд вверх: черные кресты на кабинах летчиков вырисовывались все отчетливее и отчетливее. А когда кресты стали видны полностью, то стальные птицы казались летучей погребальной процессией. И тогда капитану и артиллеристам, которые следили, задрав голову, за полетом «юнкерсов», почудилось, что темные кресты, намалеванные на кабинах и на крыльях немецких самолетов, это и есть ответ на их вопрос — крушение всех надежд.

— Синьор капитан, им опять дали подкрепление, — сказал кто-то. В голосе звучала тоска. Недавний почти детский восторг от одержанной победы угас.

Зазвонил телефон: капитана Альдо Пульизи вызывали в штаб.

— Немцы сдались? — спросил он в трубку. Человек на другом конце провода разразился проклятиями.

— Сдались? Черта с два! Просят временно прекратить военные действия.

Альдо Пульизи положил трубку. Он вдруг почувствовал сильную усталость.

Было и без того душно, а вокруг тесным кольцом сгрудились офицеры и солдаты. «Ну что, сдались?» — спрашивали они. Спрашивали, не произнося ни слова. И точно так же, молча, он им ответил: «Нет».

Капитан присел на стоявший рядом ящик, провел ладонью по щекам. Обнаружил, что оброс: не брился несколько дней. Его уход из уютной комнаты Катерины в то утро был похож на бегство. Рубашка и майка грязные. Весь пропах потом, маслом, бензином, железом. И. как откровение, в голове промелькнуло: это и есть запах войны.

Он попросил Джераче приготовить воду, мыло, бритвенный прибор, принести чистую рубашку и смену белья.

— Пойду на свидание, — объяснил капитан.

— С кралей? — подхватил шутку Джераче. Но глаза его смотрели тускло, говорить не хотелось.

Поднявшись с ящика, капитан снова увидел на мосту броневик: он ехал из города уже без белого флага и сливался с первыми ночными тенями. Исчезли куда-то и сторожевые катера. Глубокая тишина воцарилась на море и в горах, на равнине, в раненом городе и на батарее. Бреясь, капитан прислушивался к ней как завороженный, потом протер обветренное лицо кремом и внимательно посмотрелся в зеркальце. «Да, это я, я все еще на Кефаллинии, — сказал он себе. — За плечами у меня — прошлое; дома ждут жена и сын, а в домике по дороге к Святому Феодору — Катерина. Я — офицер регулярной армии, самовольным приказом стрелять по немцам нарушивший установленную дисциплину, грубо попрал всю систему субординации».

«Уж не угодил ли я случайно, сам того не желая, в герои? — подумал он, внимательно всматриваясь в свое изображение. — Ничего подобного: просто выполнил приказ законного правительства, — вот и все».

И хотя нервный подъем прошел, он оставался спокоен. Завтра, когда он предстанет перед военно-полевым судом, этот довод прозвучит достаточно веско.

Карл Риттер следил за происходившим с холмов Ликсури. Он стоял у телефона и терпеливо ждал, когда коммутатор механизированного города из стали и огня, расположившегося за его спиной, вокруг него, впереди него, скажет ему, что он должен делать.

Но приказа наступать он так и не получил: было велено не трогаться с места и ждать.

Он подчинился, продолжал наблюдать за происходящим. Видел, как затонули баржи, как гидросамолет бомбил город, как стреляли танки.

Он внимательно следил за ходом событий, но никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит. Не мог понять, как могли итальянцы пасть так низко, докатиться до такого подлого предательства. И, главное, не понимал, как они сами не видят, что роют себе могилу.

Ночь полностью вступала в свои права.

Договор с немцами о временном прекращении огня был подписан, офицерам разрешили разойтись.

Не слышно было ни треска автоматных очередей, ни грохота мортир, ни рокота «юнкерсов»; на дорогах и в полях не скрежетали гусеницы танков, не гудели грузовики: воцарился покой — новый, непривычный. Остров Кефаллиния спал спокойным сном своих средиземноморских ночей.

Можно было уловить, как он дышит. Его дыхание доносилось с моря и с гор, витало над итальянскими и немецкими палатками, уносило последние отголоски разговоров в итальянском штабе, последние приказы. Унесло, вместе с пылью, и трехцветные флажки, сорванные в тот день с генеральского автомобиля рукой солдата, злобно выкрикнувшего: «Предатель!».

Ночь прогоняла запах бензина и паленой резины, пороховой дым и тяжелый дух гнилого, набухшего от соленой морской воды дерева трех понтонных барж.

В воздухе остался лишь острый запах жилья и зрелого винограда, знакомый запах ночей среди холмов и долин, между морем и виноградником, ночей, какие бывают под осень, когда небо становится глубже, звезды ярче, а на душе грустнее, оттого что ушло еще одно лето.

Капитан остановился у садовой калитки перед домом Париотисов. Он смотрел через шоссе, туда, где кончался берег и плотным, почти непроницаемым покрывалом расстилалось море, и испытывал такое же ощущение, как бывало в конце лета, во время загородных прогулок. Но здесь, на Кефаллинии, грусть не скрашивалась надеждой: он не увидит завтра крестьян, направляющихся к своим виноградникам на склонах холмов, не услышит запаха влажных бочек, припасенных в подвалах для нового урожая.

Здесь, среди поредевших виноградников, белеют площадки береговых и зенитных батарей, за деревьями притаились бронированные махины танков, а на полях и на лугах засели, выжидая, две армии.

Но особенно чужим было море: тоже предосеннее, оно не сулило никаких надежд на будущее — совсем мертвое, безмолвное и пустынное, без единого паруса, без дымка, без мачты.

Понтонных барж на нем больше не видно, это верно, но все пути отрезаны. Капитан вглядывался в море. Оно лежало мрачное под холодно мерцавшими звездами — уже не друг, а враг. Море замыкало Кефаллинию, точно огромная, неожиданно возникшая отвесная стена; всякая попытка бежать через нее немыслима. Оно держит их всех в плену на этом острове, приковало к узкой полоске скалистой земли, прижало спиной к горам. Никогда еще его безмолвное присутствие не таило в себе столько враждебности. Никогда еще теснота острова, его троп и лесов не ощущались так отчетливо, как сейчас.

Он остановился у садовой калитки перед домом Катерины Париотис, хотел вызвать ее в сад, посидеть с ней, поговорить. Но вдруг передумал. Ставни в ее комнате были прикрыты, сквозь щели едва пробивался слабый оранжевый свет — должно быть, от лампадки, горевшей под иконой. В доме стояла тишина, не слышалось ни шагов, ни голосов.

«О чем я буду с ней разговаривать?» — спрашивал он себя. Сегодня он не вынесет этого взгляда, так остро напоминающего взгляд Амалии (только еще более нежный, сострадательный), не сможет выговорить ни слова, хотя ему так много надо ей сказать. Если он будет просить у нее прощения, она опять его не поймет, как уже было не раз. Если заговорит о своем прошлом — о прошлом «завоевателей», она по-прежнему будет смотреть на него своими огромными влажными глазами и прощать.