Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией

Он поинтересовался, зачем я приехал на Кефаллинию, не родственник ли я кого-либо из убитых; когда он услышал, что здесь погиб мой отец, глаза его померкли, улыбка, раздвигавшая бороду надвое, исчезла, лицо стало печальным.

— Не зайдете ли выпить кофе? — спросил он, чтобы переменить разговор, показывая на розовый домик.

Паскуале Лачерба многозначительно поглядел из-под очков, давая мне понять, что — как он и предупреждал, — от этого капуцина легко не отделаешься. Он перевел на падре Армао неприязненный взгляд.

— Мы взобрались сюда, чтобы посмотреть могилы, — сказал он.

Тогда падре Армао перешагнул порог кладбища и пошел по тропинке, подметая развевающимся подолом своей сутаны кресты и памятники. Увидев, что он оказался один среди могил, он подозвал нас энергичным жестом.

— Он — мой приходский священник, — пробурчал за моей спиной Паскуале Лачерба. — Я — его прихожанин. Нас, католиков, раз-два и обчелся среди стольких православных.

Падре Армао насторожил уши, — видимо, услышал эти слова. Он повернулся на пятках своих сандалий и ткнул в фотографа загрубелой рукой, высовывавшейся из слишком широких рукавов.

— Мало их, да прихожане добрые, — сказал он. — За исключением Паскуале Лачерба.

— Я хромой, — запротестовал Паскуале Лачерба. — У меня плохо со здоровьем.

Падре Армао разразился хохотом, его глаза метали молнии.

— Знаем мы эту хромоту! — вскричал он. — Хром, чтобы церковь не посещать. А в кафе ходить можешь!

Было ясно, что он вовсе не гневался на своего прихожанина, его даже забавляла роль обличителя. Но тут он вспомнил, что находится на кладбище, что я — сын павшего, и сразу посерьезнел. Торжественным жестом он обвел все вокруг.

— Vous voyez? [12] Вы видите? (франц.) — сказал он.

Да, могилы были раскопаны, земля в ямах закаменела, памятники поросли травой. Это были плиты потемневшего, потерявшего блеск мрамора, иссеченного замшелыми трещинами. На плитах не было написано имен; только даты, почти неразборчивые. У иных могил были не памятники, а кресты из дерева или железного прута, тоже почерневшие, сгнившие или проржавевшие от дождя и солнца.

На этом военном кладбище было похоронено тысяча пятьсот трупов итальянцев, объяснил мне падре Армао. Потом их перевезли в Италию вместе с телами других погибших на Кефаллинии, Занте, Итаке, Святой Мавре и на других фронтах Греции.

Он спросил меня, перевезены ли в Италию останки моего отца.

Я ответил, что не знаю: по официальной версии — да.

Мой отец, как официально сообщили, покоится на большом белом, аккуратно распланированном кладбище в Бари. Ему выделили место в длинном ряду, отведенном для офицеров.

Но я не мог бы сказать с уверенностью, действительно ли там находится его прах. Да и мать моя не могла бы утверждать этого. Она видела только маленький запечатанный деревянный ящичек. Впрочем, если бы даже этот ящичек открыли у нее на глазах, говорила она, откуда она могла бы узнать, что это на самом деле мой отец?

Падре Армао вздохнул и покачал головой.

— У нас еще есть время, — сказал Паскуале Лачерба, — если мы хотим попасть на праздник святого Герасимосса. Вон снизу идет автобус.

Нет, нельзя было узнать его по тем костям, которые лежали в ящике. Падре Армао это было тоже известно. Он хорошо помнил те белые кости погибших. Работники греческой санитарной службы очистили их от налипшей земли, дезинфицировали. Потом в присутствии таможенных чиновников их разложили по бумажным пакетам, а пакеты запечатали в деревянные ящички. На каждом ящичке проставили номер. Он вспоминал: 100, 200, 2000. Сколько их было, этих пронумерованных ящичков? Он, словно вновь, видел их, стоящих рядами, как на последнем параде, на ступеньках у моря, в ожидании миноносца, который увезет их.

Он вспомнил итальянского дивизионного капеллана, оставшегося в живых. Именно он и руководил раскопками. Все это время он метался по всему острову из конца в конец на военной машине, ища места кровавой бойни, братские могилы, вытаскивая трупы из морских колодцев. Откапывал своих сыночков, — так он их называл. Он все твердил, что для него все погибшие были как сыны. А теперь — вот они, говорил он, посмотрите, падре Армао, что с ними сталось: кости в бумажных пакетах, в запечатанных ящичках.

Падре Армао поднял глаза к небу; ему взгрустнулось, глядя на небо, такое просторное над нашими головами, над морем и над рядами тех ящичков. Кости лежат в бумажных пакетах, подумал он, но зато солдаты дивизии — в раю.

А убийцы — в аду.

Не совсем такой конец — бумажный пакет, — но общее ощущение краха Альдо Пульизи испытал семнадцатого числа, на заре. Немецкий самолет-разведчик закружился над островом в первых лучах той бледной, чахлой зари. Он долго летал над холмами, над заливом и долиной. Альдо Пульизи понял, что он искал что-то в сумерках, которые застряли на полдороге меж умирающей ночью и нарождающимся днем.

Разведчик сбросил три осветительные ракеты, которые зажглись алым светом над склонами далеких холмов. Но как только от моста Аргостолиона до крепости Сан-Джорджо развиднелось, самолет ушел в сторону моря, оставив за собой ракеты, которые продолжали болтаться в воздухе, словно подвешенные на невидимых ниточках. Они спускались изводяще медленно, но безостановочно, и по мере их снижения на земле вытягивались длинные тени скал, домов, деревьев. И тени солдат и лошадей 1-го батальона 317-го полка, которые, выйдя на улицы, сонные, в боевой выкладке, ждали приказа выступить против немецких подразделений. Альдо Пульизи посмотрел вверх: ощущение краха неслось оттуда, на прямых крыльях атакующей эскадрильи.

Потом снова наступила тишина, на этот раз более длительная, чем пауза между налетами двухмоторных бомбардировщиков. Эти волны металла, перепахавшие землю, по-видимому, окончательно прекратились. Они разбились, подумала Катерина Париотис, на какой-нибудь далекой скалистой гряде около Занте.

Да, тишина была окончательной и плотной, какой-то новой после разрывов бомб и треска зениток. Катерина огляделась: стены комнаты, изображение святого Николаоса, фотография капитана на комоде, лампадка, висящая в гостиной, — все предметы вернули себе свой облик, обычную уравновешенность; все кругом, убедилась она, прочно занимало свое место, словно жизнь продолжала свое течение без перерывов, без насилий. В окно, распахнутое на улицу, не врывались более порывы горячего ветра; стих даже воздух.

Катерина Париотис вышла в сад. На грядках по-прежнему цвели цветы, гранитные ступеньки, ведущие на улицу, остались на своем месте, как и дорога вдоль побережья, белого под лучами утреннего солнца, поднявшегося уже довольно высоко; вдали, на берегу, виднелась невредимая морская мельница; невредим остался и маяк, только чаек на нем уже не было.