Олег Селянкин - Они стояли насмерть

По сигналу часового из штаба вышла группа командиров. Из других домов выскочили матросы, и все они, во главе с командиром бригады, пошли навстречу Норкину.

Сделаны последние шаги. Носилки опущены на дорогу. Норкин устало поднес руку к шапке и тихо сказал:

— Задание выполнено… Любченко…

Никишин смахнул шапкой снег с лица Любченко.

Командир бригады обнажил голову и склонил ее перед носилками. Склонили головы, срывая шапки, и другие.

Снежинки серебрили седые головы ветеранов гражданской войны и русые, и черные чубы молодых моряков.

Непонятно лишь было, почему снежинки, одинаково падавшие на все лица, на некоторых таяли и катились по щекам прозрачными каплями.

Рейд моряков в тыл фашистской армии был высоко оценен: командующий фронтом объявил благодарность всем его участникам. Но Михаил не радовался. Три обстоятельства омрачали его настроение. Во-первых, «язык» запоздал. Пленный дал много ценных сведений, но они только подтвердили уже известные данные.

Во-вторых, смерть Любченко. Особенно сильно переживал ее Никишин. Придя в землянку, в которой теперь располагалось его отделение, Никишин сел на нары и опять вспомнил, что нет Николая, что никогда больше не раздастся его похрапывание, что никто не позовет:

— Старшина… Вы спите, Саша?

Никишин так и просидел всю ночь на нарах. И в тот вечер никто не брал в руки костяшек домино, одиноко висела гитара. Матросы, как тени, бесшумно скользили по землянке и исчезали в ее тёмных углах.

Только Коробов набрался смелости, бросил свою шинель на то место, где раньше лежал Любченко.

— Саша, я лягу здесь? — не то спросил, не то сказал он. Никишин стиснул пальцами его локоть, но больше за всю ночь не сказал ни слова. А на другой день Никишин впервые пришел пьяным. Пошатываясь, он подошел к парам, шлепнулся на них и почти сразу захрапел. Коробов подсунул ему под голову свою шинель и осторожно снял валенки с его ног.

И третье — Михаил заболел самой тыловой болезнью — ангиной. Правда, ему удалось уговорить командира бригады, и тот разрешил ему не уезжать в госпиталь, но лечь на койку в санчасти пришлось. Санчасть занимала маленький домик, стоявший на окраине когда-то большого села, теперь насчитывающего только несколько десятков полуразрушенных, с черными подпалинами, домов. В домике были две комнаты и кухня. В одной из комнат жила Ковалевская, в другой стояло три кровати. Кухня служила приемным покоем.

Первые сутки Михаил почти полностью проспал, но уже на второй день он проснулся сам, едва первый луч солнца рассыпал позолоту на ледяном узоре окна. Никогда раньше Михаил не думал, что лежать раздетому на свежем белье может быть так приятно, и теперь не торопился вставать. Да и зачем вставать? Что делать? Он и так видел заправленные кровати, две табуретки и обломок зеркала, белым пятном блестевший на потемневших от влаги обоях. Нет ни книг, ни газет. Только один маленький плакат на стене: «Больной не имеет ни служебного положения, ни военного звания. Он по всем вопросам подчиняется врачу».

«Черт знает, что пишут! — думал Михаил, перечитывая плакат. — Какой дурак будет спорить с врачом?.. Конечно, может быть одиночный случай, но зачем шум поднимать из-за него?»

И снова мысли бегут, бегут. Забыт уже плакат. Теперь все сосредоточено вокруг взвода разведчиков. Что сейчас делают матросы? Кто проводит занятия? Справился ли Саша с собой?

Норкин заворочался, заскрипела кровать, и тотчас из соседней комнаты вышла Ковалевская. Ее глаза приветливо улыбались, хотя лицо оставалось строгим, официальным.

— С добрым утром. Как самочувствие?

— Доброе утро. Ничего, — ответил Михаил и сделал попытку сесть.

— Лежите, лежите, — остановила его Ковалевская и положила руку ему на плечо. Пальцы ее чуть нажали, а Михаил сразу сполз под одеяло. — Возьмите пока градусник, а я вам завтрак разогрею.

Ковалевская ушла, и в комнате опять стало пусто. Михаил не мог понять себя. Присутствие Ковалевской и успокаивало и раздражало его. Раздражала ее манера держаться официально и, как казалось Норкину, с какой-то долей превосходства. Словно она знала что-то такое, что давало ей некоторые преимущества перед ним, возвышало над ним. Норкину казалось, что они должны были при встрече разговаривать иначе. Ведь сколько тяжелых дней были вместе! А сам заговорить с ней просто, как старый товарищ, он не решался. «Вдруг уже забыла мена? Здесь вокруг нее вон сколько поклонников, вьется», — не раз приходило ему в голову..

Относительно поклонников Михаил ошибался. Многие заходили к Ольге поболтать, некоторые из них были бы: не прочь и поухаживать, но дальше обыкновенного знакомства дело не шло. Только Чигарев на правах «старого друга» навещал ее чаще других, иногда и полночь встречал в комнате Ковалевской. Все это, конечна, не укрылось от внимательных глаз командиров, и кое-кто уже начал поговаривать, что дело идет к свадьбе. Услышав впервые эти разговоры, Ковалевская пожала плечами; «Пусть болтают, если им нравится». А Чигарев — тот лишь многозначительно улыбался.

Когда Ковалевская узнала от Чернышева о назначении Норкина в бригаду, первым ее желанием было немедленно бросить все, и бежать к разведчикам, но потом она решила, что и сам он всегда может прийти к ней, и стала ждатьа Летели дни, а Норкин не приходил. Она догадывалась, что до него, дршли разговоры о Чигареве и он умышленно обходил домик санчасти стороной. А вот теперь случай свел их.

Ольга была на кухне минут десять, а Норкину казалось, что она умышленно медлит, намеренно тянет время.

«И чего в ней хорошего? — думал Михаил глядя в потолок и прислушиваясь к шуму примуса. — Женщина как женщина… Характер же наверняка сварливый… В другом месте и внимания бы на нее не обратил, а тут — королева! Подумаешь! Отлежу свое, а там и поминай как звали…»

Михаил достал градусник. Тридцать девять и три, Да-а-а. Долговато тебе, Мишенька, здесь бока отлеживать придется… А может, стряхнуть?… Нет, пусть уж лучше так останется. Еще обрадуется, что температура почти нормальная, сунет на тумбочку одно полоскание, и проваляюсь месяц…

В это: время и вошла Ковалевская.

— Успели стряхнуть или нет? — спросила она, ставя на тумбочку завтрак.

— Нет еще, — буркнул Михаил и покраснел.

— И правильно сделали. Я вам не враг, так зачем меня обманывать?.. А теперь кушайте. Матросы давно завтрак принесли, да мне жалко было вас будить. Сон — лучшее лекарство, а у вас с этими заданиями все кости наружу выступают.

— А кто вам сказал про задания?

— Вся бригада говорит об этом.

И снова как ушат холодней воды вылили на Норкина. Ковалевская все время говорила с ним каким-то особенным, душевным тоном, в душе у него шевельнулась пока еще не вполне ясная надежда, и вдруг: «Вся бригада говорит об этом». Норкин, как и любой другой человек, мечтал о хорошей, заслуженной славе. Ему было лестно, что о нем говорят в бригаде, но неужели только этим объясняется забота Ковалевской, ее по-особенному мягкий голос? Неужели только это зажгло в ее глазах ласковый, ободряющий огонек?