Константин Симонов - Четыре шага

– Не буду. И тебе перед трудным днем не советую, – твердо сказал он, хотя и знал, что Левашов пьет не пьянея.

Левашов пожал плечами.

– Виноградная. Мурадов ее уважал, – он щелкнул пальцем по бутылке и, отставив стакан, сказал: – Не могу пережить, что уже не с Мурадовым воевать буду. Не обижаешься?

– Чего ж обижаться? – как можно равнодушнее пожал плечами Ковтун, хотя оборот разговора был ему неприятен.

– Собачья служба комиссарская, – сказал Левашов. – Чтоб в госпиталь съездить, всего два часа и нужно. Да где там, разве можно!

– А ты попросись завтра, после боя.

– Уже попросился у Ефимова.

– Разрешил?

– Разрешил. Смерть не люблю, когда мне отказывают. Просто больной делаюсь.

В углу хаты кто-то всхрапнул.

– Кто это? – спросил Ковтун, заглядывая через стол.

В углу, на койке, с головой накрытый шинелью спал какой-то человек. Левашов, прежде чем ответить, поднялся и подошел к спящему.

– Спит, как суслик, – сказал он, вернувшись. – Навязался на мою голову. Только Мурадова вывез, через пять минут этот явился. Корреспондент! Из Крыма прибыл. Говорит, что фашисты уже на Арабатскую Стрелку лазили. Правда, выбили их на первый случай… У меня жена в Керчи, – без паузы добавил Левашов.

– То-то Крым тебя и беспокоит.

– А что ж ты думаешь, – сказал Левашов. – В апреле женился, в июне на войну ушел – веселого мало. Я ж не на два месяца рассчитывал, когда женился. Как вспомню, так дрожу.

– Дрожишь, чтоб не увели? – тяжеловесно пошутил Ковтун.

– Оставь прибаутки для девок, если на старости лет жена надоела, – сердито сказал Левашов. – А я женился не на шутку и шутить про это не желаю.

– Прошу прощенья.

– Крым – и немцы… В голове не укладывается! – Левашов дотянулся до бутылки с водкой, налил себе немножко, на самое дно стакана, и поглядел в глаза Ковтуну.

– Будь здоров, командир полка! Как к политработе относишься?

– Положительно.

– Я серьезно спрашиваю. А то, может, как наш Бастрюков, считаешь, что политработа это дважды два – четыре? Если так смотришь на политработу, не споемся – предупреждаю.

– Война не спевка, прикажут – споемся, – сказал Ковтун.

– Эх, командир полка, командир полка, – сказал Левашов. – Есть у нас такие дубы, стоят и думают, что вся их служба – повторять сто раз на дню, что дважды два – четыре. Это, конечно, нетрудно, а вот научить человека, чтобы он, как и ты сам, если потребуется, пошел и сознательно умер за родину, – это трудно, это не для дубов задача, а для политработников. Если по совести, когда я в дивизионную разведку у Ефимова просился, – это у меня слабина была. Устал от политработы и попросился. А Ефимов, хитрый черт, сразу понял. И если хочешь знать, так из них двоих уж если кто политработник, так Ефимов, а не Бастрюков. По воздействию на самого себя сужу. Согласен или нет?

– Значит, по-твоему, Ефимова в комиссары, а Бастрюкова в комдивы – тогда лучше будет?

– Ну вот, – разочарованно протянул Левашов. Он огорчался, когда его не понимали. – Разве я об этом?

За окном затарахтела машина.

– «Газик» вернулся, – сказал Левашов. – Хотя по штату не положено, но Мурадов хозяйственный мужик был, чего не дадут, сам возьмет. Вот забрал на батарее у немцев радиоприемник, – показал Левашов на тот самый ящик в брезентовом мешке, на который показывал днем Лопатину, – забрал и трофейщикам не отдал, погнал в шею. Ответь мне, Ковтун, почему у нас так делается? Вот мы с тобой – командир и комиссар полка, а приемник этот нам слушать не положено. Нам его положено сдать. А Мурадов обиделся и не сдал.

– Раз положено – надо сдать, – сказал Ковтун.

– Ладно, сдадим, черт с ним, – Левашов махнул рукой. – Ну а все-таки, почему? Или кто-нибудь думает, что мы с тобой перед фашистами руки не поднимем, а перед их радио поднимем? Зачем такая обида?

– А если я тебя спрошу – зачем? – огрызнулся Ковтун, разозлившись оттого, что, несмотря на свою любовь к порядку, сам по совести не мог ответить на этот вопрос.

– Не знаю.

– Ну и я не знаю.

Левашов подошел к столу, завернул в газету остатки брынзы и сунул сверток в карман.

– У Слепова будем в батальоне – наголодаемся. Ему одно известно – война, а покормить ни себя, ни людей не умеет.

Ковтун тоже встал и подошел к койке, на которой спал корреспондент.

– Тише, – сказал Левашов. – Разбудишь – за нами увяжется.

Он нахлобучил на голову фуражку, поискал глазами шинель и только сейчас вспомнил, что сам же накрыл ею заснувшего корреспондента. Подойдя к койке, он постоял в нерешительности – ночь была холодная, ехать без шинели – мерзнуть до утра – и, махнув рукой, вышел вслед за Ковтуном.

Когда Лопатин проснулся, в хате никого не было; взглянув на часы, он понял, что проспал начало операции. Было без четверти десять. Стояла тишина, лишь иногда чуть слышно постреливали.

Вскочив и скинув с себя шинель Левашова, спросонок даже не поглядев на нее, он стал поспешно натягивать сапоги.

В хату зашел дежурный красноармеец с кринкой молока и полбуханкой пеклеванного хлеба.

– Спасибо, – сказал Лопатин. – Только сначала, где у вас тут можно умыться?

Красноармеец замялся.

– С водой плоховато, товарищ майор, Беляевка-то у немцев…

Лопатин не знал, что такое Беляевка, о которой говорил красноармеец, но вспомнил слышанные еще в Крыму разговоры о том, что в Одессе не хватает воды, и смутился.

– Ладно, – сказал он, – нет так нет.

Вынув из полевой сумки грязное полотенце, он вылил на него остатки тройного одеколона, вытер лицо и руки и, на ощупь причесав волосы, сел за стол.

– Беда с водой, – проговорил красноармеец, одобрительно наблюдая, как проголодавшийся Лопатин уминает хлеб. – А что делать, воды нету и нету. Вечером бочку на передовую везем, так за ней фрицы охотятся – из пушек бьют, как по танку. На пункте сбора раненых бочонок с молдаванским вином стоит, легкораненым по пол-литра на душу наливают вместо воды. Комиссар дивизии приезжал, ругался, говорит: непорядок, а наш комиссар говорит ему: разрешите доложить, человек не конь, ему это не противопоказано.

– А где комиссар? – спросил Лопатин, вставая. По-прежнему слышались только редкие далекие выстрелы, и он подумал – уж не отменено ли наступление?

– Еще ночью уехали, – сказал красноармеец. – Вместе с новым командиром полка, к Слепову в батальон.

– Штаб полка у вас, по-моему, хаты через три отсюда?

– Да, только навряд ли там кто есть, кроме оперативного. Все вперед ушли. Проводить вас?

– Да, пожалуйста, – сказал Лопатин и надел свою помятую шинель, лежавшую в изголовье. – А это чья? – спросил он, увидев вторую.

– Комиссара. Видно, вас накрыл, а потом будить не хотел.

На улице было пасмурно, накрапывал дождь. Оперативный дежурный подтвердил, что все еще ночью уехали в батальон к Слепову, там же рядом и наблюдательный пункт полка.