Йенс Йенсен - Они пришли с юга

— Не видели, так увидите, — заявил Лаус. — Потому-то самое лучшее, чтобы немцы и русские обескровили друг друга.

— Черт побери, что с тобой сделали — ты совсем спятил, — возмутился Якоб. — Не желаю слушать этот вздор. Всякому терпению есть предел, тебя еще розгами надо учить, мой милый.

— Ну, ну, не ссорьтесь, — сказала Карен. — Мы все теперь злимся из-за каждого пустяка, а все потому, что трудно стало жить. И чем только все это кончится!

— Злость злости рознь, — возразил Якоб. — Нам, может, и впрямь пора бы разозлиться. Вот уже два года нацисты сидят у нас на шее, награбили миллионы, отняли все права, а мы говорим спасибо. Люди совершенно равнодушны — словно отупели. Вы толкуете о русских, потому что об этом трезвонят газеты, ну а кто хозяин газет, кто решает, что в них пишется? Знает кто-нибудь из вас хоть одного коммуниста, который причинил бы вам зло? Нет, не знает! А вы когда-нибудь слыхали, чтобы Советский Союз угрожал Дании? Нет, не слыхали. Все это чистейший психоз — вроде как антисемитизм. А в вас вколачивают эту гнусность, не давая вам даже шевельнуть мозгами. Знаете, что происходит в Германии вот уже восемь лет? А знаете, что происходит теперь во всей Европе? В немецких концлагерях томятся сотни тысяч людей, гетто набиты битком, братские могилы полны, и число их все растет и растет, а вам наплевать, пока вас самих не прижмут к ногтю, — вот тогда вы запоете по-другому. Ну и черт с вами, закрывайте глаза, коли хотите. Только, когда вы разберетесь, где правда, а где ложь и клевета, поздно будет, помяните мое слово.

— Ну хорошо, отец, а что же нам делать? — спросил Вагн.

— Не знаю, — ответил Якоб. — Знаю одно — нельзя им помогать!

Задняя стена дома покрыта серой штукатуркой. Лестничная клетка выкрашена в серый цвет. И на всем лежит ровный слой ветхости и грязи. Есть от чего прийти в уныние, но люди быстро привыкают ко всему. А здесь ютился настоящий человеческий муравейник, и весь день напролет, с той минуты, как жильцы по утрам опорожняли ночные сосуды, и до самых сумерек, в которых смешивался детский плач и звуки радио, не смолкали суета и возня. Во двор, где размещались всевозможные склады, въезжали ломовые лошади и автомобили, бойко шла разгрузка и погрузка; старики, высунувшись из крохотных окон, следили, как идет работа. Двор был большой, квадратный, на улицу дом выходил фасадом, там жили богатые люди. Между ними и обитателями заднего двора лежала пропасть, даже дети из богатых и бедных квартир не играли друг с другом.

По вечерам двор пустел и его выметали так чисто, что хоть в футбол играй. Но тут появлялись крысы — они выползали отовсюду, проворные, ловкие и жадные, волоча по залитому цементом двору набитое брюхо. Их царством были темные углы, помойные ведра и стоки для нечистот. Судя по их повадкам, им было отлично известно, что они окружены врагами. Но главная беда состояла в том, что они проникали и в квартиры, прогрызали лазы под раковинами, вынюхивали еду, пожирали ее и вновь исчезали в складах, где кишели сотнями. При свете дня они нагло разгуливали по кровельному желобу и всю ночь скреблись под потолком. Жильцы их ненавидели. Заметив их, женщины поднимали визг, а дети с криком бросали в крыс камнями. Те злобно и яростно шипели, но бросались наутек.

Якоб замазал дыры гипсом, смешанным с толченым стеклом и ядом, но крысы были умны и хитры — в их роду дважды не попадались на одну приманку.

— Давайте переедем в другой дом, — говорил Вагн.

— А куда? — спрашивал Якоб.

— Куда угодно, только подальше отсюда, из этой грязной берлоги. Куда ни глянь — всюду крысы.

— И все-таки это наш дом, — возражала Карен.

— Чепуха! — отвечал Вагн, зажигал сигарету, долго смотрелся в зеркало и уходил в кино.

Карен теперь часто вздыхала, ходила понурая, она побледнела, веселые ямочки почти не показывались больше на ее лице. Весь день сидела она у конвейера на фабрика готового платья, домой приходила усталая, но не могла, как Якоб, сразу лечь спать. У нее всегда находилось дело, Вот теперь она перешивала форму, которую Мартин надевал, когда ходил на собрания в ДСШ, — надо было пристрочить молнию, спороть нашивки и перекрасить куртку в темно-синий цвет. Мартин больше не посещал собрания — союз захирел. Галстук Карен еще раньше подарила одной из девочек-соседок, а та сделала из него косынку на голову. Якоб ложился на диван, прикрыв лицо газетой. Каждый вечер он мылся, обедал, проглядывал газету и засыпал, потом пил кофе и снова засыпал. И так повторялось изо дня в день. «Что ж, видно, я старею», — говорил Якоб, пожимая плечами.

Дело в том, что Якоб все-таки устроился на работу — право, он не заслужил такой удачи, этот закоренелый упрямец, не желавший работать на немцев. И, судя по всему, работа могла стать постоянной. Якоб заменял на заводе заболевшего кочегара. А кочегар этот был больной старик, и ясно было, что он не долго протянет. Конечно, Якобу повезло; но Карен твердила: «Погодите радоваться раньше времени, как бы не пришлось потом слезы лить…»

Время шло, лето принесло светлые ночи, в погребе зазеленел мох, а во дворе между камнями пробилась сочная зеленая трава. Через открытые настежь окна в комнату струился свежий воздух. Карен раздобыла где-то деревянный ящик и посадила лук-сеянец и кресс-салат»

— Вот и у нас есть теперь маленький огород, — радостно говорила она.

Лаус вернулся домой с военной службы — он демобилизовался и был очень доволен. Они с Гудрун решили пожениться не откладывая — как только Лаус устроится на работу. Гудрун уже подыскала квартиру, куда они могли бы переселиться к осени. Квартира была, правда, в старом убогом домишке, но все же это лучше, чем ничего. И то ее удалось получить только потому, что кто-то из родственников Гудрун сумел договориться с управляющим, сунув ему в карман стокроновую бумажку.

Каждое утро Лаус садился на велосипед и объезжал всё механические мастерские в городе, где могли понадобиться рабочие. Когда Мартин возвращался из школы, Лауй обычно лежал на диване среди кучи разбросанных газет и еженедельников, и с первого взгляда было видно, что работы он не нашел. Мартин ставил кофейник на газ, радуясь, что дома есть хоть одна живая душа, есть с кем словом перемолвиться.

— А что если пойти к дяде Вигго — вдруг он поможет мне устроиться на работу? — сказал как-то Лаус.

— Не поможет он, — ответил Мартин.

— Почему, черт побери? Сам он хорошо устроен, отрастил брюхо, целый день покуривает сигары, как военные, которые тоже ни черта не делают, а жалованье получают. А куда мне податься? Мне нужна работа, я хочу жениться, выхода у меня нет, а тут еще эта квартира, упустить ее нельзя — где мы возьмем другую? Завтра поеду в Орхус и попытаю счастья.