Василий Быков - Стужа

...Однажды в воскресенье после работы он забежал в нардом – нужно было почитать свежие газеты. Особенно внимательно – последние постановления по сельскому хозяйству. Да и речь товарища Сталина на Пленуме ЦК он прочитал всего один раз, а этого было мало, на понедельник планировалось заседание партбюро, где его должны были принимать в партию. Всю ту неделю Егор волновался, волнение его все возрастало по мере приближения понедельника. Но он напряженно готовился. В воскресенье он засиделся в нардоме до самого закрытия и ушел последним. Повернув с улицы в узенький проезд к бабкиной хате, увидел во дворе Воронка. Конь, по-видимому, тоже узнал своего давнего хозяина, тревожно вскинул голову от телеги, на которой лежала охапка сена, и у Егора что-то жалостно встрепенулось в груди. Рядом на завалинке, свесив между колен большие руки, понуро сидел отец.

Егор сдержанно поздоровался, отец как-то порывисто вскочил, пожал его руку, может, хотел обняться или поцеловаться с сыном, но не решился, сбивчиво заговорил. И Егор увидел, как постарел отец – перестал бриться, глаза слезились, низко сползшие брюки были не очень аккуратно залатаны на коленях. «А я тебя, сынок, жду. Давно уже жду. Хотел уезжать, да бабка говорит: придет. Вот ты и пришел...» – «Немного задержался. Если бы знал...» – «Да и я не собирался. Мать говорит: не едь, на Покрова съездишь. Но тут такое дело...»

Они присели на завалинку, рядом беспокойно перебирала белыми лапками ласковая кошечка – хотела пройти в сени и побаивалась незнакомого человека. Поодаль, из зарослей крапивы, пристально наблюдал за ними задиристый бабкин петух. «Тут такое дело, сынок. Мужики говорят: съезди, может, Егор поможет, все-таки начальник... Жить стало невозможно – гонят в колхоз. А Калинин же сказал, чтоб добровольно, чтоб без принуждения. Писали, и Сталин так говорил, потому что у всех головокружение от таких порядков. А эти как взялись...» – «Кто эти?» – переспросил Егор. Разговор ему не понравился с самого начала. «Ну эти, сельсоветские, Прокопчук со Свириденком да уполномоченный еще, – отбиться невозможно. Так, может, ты бы тут перед Дашевским заступился. Может бы, дали послабление». – «Не дадут, – сказал Егор. – И не просите. Поставлена задача: к годовщине Октября всех коллективизировать. На сто процентов», – сказал он, помрачнев. Не хватало ему таких разговоров накануне приема в партию. Отец после этих его слов как-то сразу обвял, высморкался, вытер ладонью нос. «Значит, нет правды? И у нас нет, и у вас нет. Может, в Минске будет?» – и вопросительно взглянул на сына. «И в Минске вашей правды не будет. И в Москве тоже. Ваша правда кончилась. Другая начинается», – стараясь говорить как можно решительнее, объяснил Егор. На это отец, подумав, заметил: «Если наша, крестьянская, правда кончилась, так никакая не начнется. Тогда всему конец. Кранты!»

Егор не хотел спорить, начал пространно объяснять политику партии в области сельского хозяйства. Но отец сидел унылый, безучастный и скоро стал собираться домой. Егор не отговаривал, проводил даже с облегчением. Присутствие отца его уже угнетало, один вид его сильно постаревшего, унылого лица вызывал в нем жалостливую досаду.

Отец уехал, а Егор остаток того дня просидел над «Правдой» и своими записями – готовился к приему в партию, это его занимало более всех отцовских забот. Очень боялся засыпаться в райкоме, ошибиться в ответе на какой-либо вопрос, чего-то не знать. Боялся, что экзамен ему устроят придирчивый, и все оглядывал в мыслях свою коротенькую биографию. Но вроде – нигде ничего. Работал, старался, взысканий не имел ни в исполкоме, ни в райкоме комсомола. Чего было бояться? И все равно боялся.

Боялся, однако, не того, чего действительно следовало бояться. Вопросов на том заседании было немного. Спросили о задачах молодежи в деле смычки города с деревней, потом въедливая Ида Шварцман задала вопрос об оппозиции на третьем съезде РСДРП. Все это он знал и ответил более-менее правильно. Но вот Дашевский, прежде молчавший за своим секретарским столом, спросил резко и строго: «Отец вступил в колхоз?» Пол под ногами у Азевича пошатнулся, он едва выдавил из себя: «Еще не вступил», и все вскинули головы, с тревогой уставясь в него. «Ну вот, видали? – зловеще произнес Дашевский. – Ему проводить коллективизацию! Агитировать за колхозы! А у самого отец – единоличник! Или, может, даже кулак, а?» – «Нет, не кулак. Середняк», – тихо сказал Азевич. «Середняк, а в колхоз не вступает. В чем дело?»

Выручил Азевича его комсомольский начальник Молодцов, которого Егор в общем-то недолюбливал за его чересчур суетливый характер. Вскочив со своего постоянного места возле порога, тот объяснил, что знает отца Азевича (и когда только узнал?), что тот убежденный сторонник колхозного строя, а не вступил в колхоз лишь по той причине, что в их деревне колхоз еще не организовался, и тут большая вина не старшего Азевича, а районной партийной организации, в чем-то не доработавшей, не дошедшей до каждого трудового крестьянина с разъяснением преимуществ коллективного хозяйства, как того требует постановление ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин. Все согласно закивали головами, а Дашевский пристукнул по столу ладонью, давая понять, что вопрос решен. Азевича приняли кандидатом ВКП(б).

Казалось, можно было передохнуть с облегчением, одна гора упала с плеч, но тут же свалилась другая. На том же заседании в райкоме приняли решение: завтра утром всем членам бюро райкома и активу, разбившись на бригады, выехать в еще не охваченные коллективизацией деревни и любой ценой выбить план хлебозаготовок. В особенно упрямых, саботажнических деревнях побить все жернова, чтоб не мололи зерно – сдавали государству. Случайно или по чьей-то злой воле Азевич попал в бригаду, оказаться в которой больше всего не хотел, – в бригаду Дашевского. Туда же были распределены Войтешонок и милиционер. Еще двое должны были присоединиться в сельсовете – из числа местного актива.

Утром сошлись возле райкома, подогнали повозки. Денек выдался серый, осенний, временами начинал накрапывать дождик, но вскоре переставал. Егор чувствовал себя очень неловко в милицейской линейке, рядом с Дашевским. Не то что когда-то с Зарубой. Тот, хотя и враг народа, но был мягкий, обходительный. Этот же – сталь! И взгляд исподлобья, звероватый, и лицо худое, костлявое. Войтешонок, видимо, как хромой сел с Дашевским, Азевич поместился в передке с милиционером-возчиком. На боку у того болтался наган в желтой кобуре, что придавало ездокам важности и вызывало чувство защищенности. Куда поедут, никто из них не представлял, и, лишь после того, как расселись, Дашевский вынул из железнодорожного кителя сложенную вчетверо бумажку. «Значит, так, – объявил он. – Первая деревня Кан... Кандыбовичи...» – «Кандыбичи, – поправил Войтешонок. – Это десять километров». – «Вот, едем в Кандыбовичи! Айда!»