Мицос Александропулос - Ночи и рассветы

Как только Космас увидел Зойопулоса, он догадался, что его хотят взять хитростью: то, чего они не смогли вырвать у него силой, они попытаются добыть другим путем. Уходя, Зойопулос сказал:

— К сожалению, Космас, я пришел поздно. Если до завтра нам не удастся уладить этот вопрос, тебя передадут немцам. Так что лучше будет, если мы решим это дело полюбовно. Ну, а пока успокойся, отдохни…

Он направился к двери.

— Послушай…

— Да, Космас?

— Скажи, чтоб они дали мне уснуть. Они могут оставить меня в покое?

Зойопулос остановился в дверях.

— До завтрашнего утра, Космас, тебя никто не тронет. У тебя есть время выспаться и подумать…

В коридоре раздавались смех и крики. Космас еще не совсем проснулся, и ему казалось, что он в домике типографии. А ведь верно, комнатка точь-в-точь такая же: низкий потолок, голые стены и окошко где-то у самого потолка. Там окно выходило в сад. А куда выходит это? Оно тоже закрыто ставнями. Но из коридора через стеклянную раму над дверью проникает свет.

Космас повернулся и увидел на стуле кувшин и кусок хлеба. Хлеб он не тронул, зато схватил кувшин и залпом наполовину опорожнил его.

Голоса в коридоре звучали все громче. Теперь люди толпились под самой его дверью, и Космас ясно различал слова:

— Рассказывай, развратник ты этакий! Рассказывай, и мы оставим тебя в покое.

— Ну что вы, ребята…

— Валяй, говорю тебе.

Они говорили все разом.

— Сделайте милость, ребята, уходите. Если случится обход, мне попадет. Я ведь на посту…

Они снова загалдели:

— Да ладно тебе, нюня, какой там еще обход! Все отправились к своим девчонкам! Кто будет обход делать?

— Ах, да не дергай, сынок, мою руку!

Голос знакомый. Да это голос старика, который столько раз плакал в изюмной лавке, обижался на Исидора, поругивал Анастасиса и рассказывал о своем былом величии и похождениях. Манолакис! В эту минуту Космас вспомнил слова Сарантоса: «Посмотрел бы ты на него теперь: разгуливает в мундире, немецкую кобуру прицепил — ну, чистое пугало! Вот так, товарищ Космас…»

Манолакиса, как видно, прижали к стенке.

— Как ее звали? Скажи, как ее звали?

— Джованной ее звали! — крикнул кто-то.

— Да замолчи ты, Берлингас! Пусть он сам скажет. А ну, говори, старый распутник!

— Джованна!

— Ух, черт!..

— Вы только посмотрите на эту клячу!

— И она умерла в постели?

— Лопни мои глаза!

— Батюшки ты мои! Расскажи, как было, с самого начала.

— Да я же тысячу раз рассказывал, ребята!

— А я не слышал!

— И мы тоже!

Стало тихо. Манолакис прокашлялся. И Космас снова представил себе, как он вытирает рукой рот и готовится начать историю неаполитанки Джованны.

— Ах, ребята, как вы думаете, чем соблазнила меня Джованна? Ведь она была у меня не первая, не вторая, не третья. Да разве их всех сосчитаешь? Разве сочтешь песок? Разве сочтешь, сколько народов живет на свете?

— И как ты, сморчок, с ними управлялся?

— Цыц! Хватит тебе! Говори, старик.

— Только, чур, не перебивайте… Пошел я как-то раз в итальянский балет…

И Манолакис начал историю, которую он рассказывал несчетное число раз. Как он пошел в итальянский балет, как не понравилась ему Джованна в первой сцене и как он уже собирался уйти. Но в первом же антракте выяснилось, что Джованна заметила его и спросила у директора, кто этот синьор во фраке, который сидит в первом ряду партера. Во втором антракте он вместе с директором отправился в ее уборную, предварительно послав ей цветы. Директор вышел и оставил их наедине. Когда пришли переодевать ее к третьему действию, он начал прощаться и собрался было уходить, но тут Джованна взяла его за руки и посадила в углу уборной. Он сидел, отвернувшись к стене, и беседовал с ней об итальянском искусстве. И вдруг его взгляд случайно упал на зеркало, и в нем он увидел Джованну. Затем следовало подробное описание нагой Джованны. В конце концов глаза их встретились в зеркале. — И она не отвела их?

— Не отвела, сынок. Нет, не отвела.

— А может, Манолакис, она нарочно посадила тебя к зеркалу? Чтоб ты увидел ее?

— Потом она сказала мне, что нарочно.

— Вот стерва!

Пока Манолакис рассказывал, за дверью не было слышно ни звука. Полицейские слушали его, затаив дыхание. И только когда он закончил, начался обмен мнениями:

— Да ты небось это где-нибудь вычитал?

— Вот ей-богу, все чистая правда!

— Эй, ты можешь это записать и выпустить книгу!

— А что было потом, Манолакис?

— Что потом, сынок? Что потом?..

— Ты похоронил ее там?

— Я заказал статую из мрамора и поставил ее в саду, у входа.

Полицейские начали расходиться. Их топот и голоса раздавались где-то в конце коридора. Манолакис спросил кого-то:

— А кто меня сменит, Георгос? Кто, сынок?

— Дядя! — ответил тот.

— Да нет, его сменит Джованна!

— Прогулял десять дней, старый хрыч, и еще хочет, чтоб его сменили!

— Побойтесь бога! Я лежал в кровати…

— Значит, тебе полезно посидеть здесь, а то, не ровен час, выйдешь на улицу и простудишься.

Стало тихо. Космасу показалось, что Манолакис ушел вместе со всеми. Но прошло минуты две, и он снова услышал его шаги. Старик ходил из одного конца коридора в другой и обратно…

До этого Космас не допускал даже мысли о побеге. Но когда полицейские ушли и наступила тишина, Космас понял, что Манолакис остался его единственным стражем. И внезапно поверил, что сможет бежать. Космас не чувствовал теперь ни страха, ни боли, ни изнеможения. Он чувствовал лишь одно — нужно торопиться. Дорога каждая секунда. Промедление может погубить все.

В возбуждении Космас не сообразил, что Манолакис, наверное, не единственный часовой, что в здании и вокруг него полным-полно полицейских. И если он и уйдет от Манолакиса, то вряд ли уйдет от них. Он не думал об этом. Не хотел думать. Так или иначе, живым ему отсюда не выйти. Значит, надо попробовать…

Он вдруг понял, что хочет выжить. За последние дни мысль о неизбежном конце парализовала его волю к жизни. Но достаточно было проблеска надежды, как в нем воскресли силы, воскресло все, что он старался подавить в себе перед лицом неизбежного конца. Его любовь, воля, стремления и мечты — все сосредоточилось в одном желании: дерзнуть.

Манолакис шагал по коридору из конца в конец. Иногда он останавливался. Тогда воцарялась мертвая тишина, и Космас начинал думать, что Манолакис заснул. Но вскоре старик продолжал обход.

Космас знал, что Манолакис не станет содействовать его побегу, и не строил на этот счет никаких иллюзий. Одно обстоятельство должно было ему помочь: Манолакис не знал, что охраняет Космаса. Космас слышал, что десять дней он пролежал в постели и сегодня впервые после болезни вышел на дежурство. Космас рассчитывал, что, услышав его голос, старик растеряется и тогда он заманит его в камеру, скрутит ему руки, заткнет рот, оденется в его форму, отберет оружие, а самого Манолакиса запрет в камере.