Александр Чуксин - Однополчане

— Здравствуй! Куда путь держишь? — спросил штурман.

Раненый сощурил глаза.

— Коль не шутишь, то здорово, — грязным рукавом гимнастерки отер запыленное лицо, добавил: — Тоже ранен, или так себе?

— Нет. Самолет подбили. Иду в штаб бригады за помощью.

— Бригада, — передразнил артиллерист. — Что-то не видно ваших самолетов… За Волгу, видать, драпанули. Шкуру да барахлишко спасают.

— Да ты понимаешь, что говоришь, — только и смог проговорить ошеломленный Пряхин.

— Понимаю, — почти кричал солдат. — Вам хорошо. В небе просторно, есть куда удрать. А матушке-пехоте да нам, артиллеристам, каково?.. Куда от немецкой бомбы денешься? От самого Белостока отступаем. А где, я спрашиваю, наши истребители? Кто хозяин в небе? Они или вы? До войны все пели: «Наш бронепоезд стоит на запасном пути». Вот и простоял, пока не кольнули в зад, а теперь вот бежим…

Большие серые глаза солдата зло сузились.

— Так ведь все это временно. Напали на нас воровски, врасплох.

— Агитировать пришел, так проваливай, — солдат отломил большой кусок хлеба, швырнул в пруд. — Слышал тысячу раз. Скоро немцы Могилев возьмут, и Белоруссии нет. А это мой край. Отсюда никуда не уйду.

— Ясно. Значит, домой решил, а воюют пусть другие. А совесть твоя где?

«Вот черт, словно мысли мои читает», — подумал солдат и растерянно ответил:

— Я с собой в кармане не ношу эту совесть…

— Но человек без этого не человек, а просто дерьмо.

— Значит, я, дважды раненный, по-твоему, дерьмо? — артиллерист вскочил на ноги, быстро схватил винтовку и направил на Пряхина. — Ты иди, куда шел, а не то… — Лицо потемнело.

Пряхин, сдерживая себя, спокойно ответил:

— Ты что ж, дурак, в своих стрелять… Эх ты…

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом солдат медленно опустил винтовку, отвернулся, глуховато заговорил:

— Все нутро горит. Места себе не нахожу. Сколько людей гибнет…

— Кури, — предложил Пряхин, доставая из кармана помятые папиросы.

Курили молча. Каждый думал о своем.

— Родные близко? — прервал молчание Пряхин.

— В Старом Быхове. Мать и сестренка, — неохотно ответил артиллерист.

— Эти места мне знакомы. Несколько лет прослужил. Скажу тебе по правде, дела наши с тобой на данном этапе неважные, в этом ты прав. Немец нас обхитрил. Первым налетел на наши аэродромы, больше половины самолетов уничтожил. Многие летчики даже взлететь не успели. У нас на один самолет двадцать человек приходилось. Но — воевали. Один против десяти. Гибли многие, а не трусили, не сдавались. Самолеты у нас устаревшей конструкции. Сейчас, говорят, за Волгой новые готовят. Рабочий класс старается. Поскорей бы получить их. Показали бы тогда фашистам. Вот так, солдат. А победим мы обязательно. Не агитация это, не громкие слова. Уверен я в нашей победе. Иначе быть не может. Трудно сейчас нам. Очень трудно. Это верно. А только веры терять нельзя, — и после паузы: — Где часть-то твоя, солдат?

— До войны в Витебске была. В субботу нас по тревоге отправили к Белостоку. Не доехали, немец остановил. И опять не повезло нам. Мы не успели развернуться. Многие в окружении остались, многие полегли. Небольшая группа с боем отошла. Я в той группе был. Под Минском ранило меня в ногу. Комиссар всех раненых отправил в Рославль. Опять не доехали… На берегу Березины немцы налетели. Я один остался в живых. Только вот голову на переправе поцарапало осколком.

— Звать тебя как?

— Николай Денисов.

— А меня Петро, фамилия Пряхин. Из Смоленска родом. Отец и мать там.

— Вот и познакомились.

— Да, познакомились. Невеселое знакомство у нас, солдат. Вот что, пойдем со мной в Могилев, а то пока дойдешь до Быхова, в тылу у немцев останешься.

— В спину буду их бить. Винтовку с собой несу. Понимаешь, летчик, к родным надо заглянуть. Наказ им дать, как с фашистами разговаривать. Неровен час, может, больше и не свидимся. Оттуда в Брянск махну, первоначально там служил. Россию спасать надо…

— Гляди, тебе виднее. Солдат ты неплохой, понимаешь, что и как надо делать. А если в Быхове застрянешь, жаль будет.

Выйдя на гладкую укатанную дорогу, Пряхин оглянулся. Подняв над головой винтовку, Денисов крикнул:

— Не серчай. Бей гадов в воздухе, а на земле порядок наведем. Будь спокоен!

Штурман сдвинул на лоб летный шлем, улыбнулся солдату. Потом напрямик зашагал к городу. Вдали на возвышенности показались многоэтажные здания Могилева. И вдруг до него донесся приглушенный расстоянием голос Денисова.

— Летчик, постой! Вместе пойдем.

Солдат, припадая на одну ногу, догонял Пряхина.

Константинов вылез из кабины и, приминая высокую траву, выбрался на дорогу. Ветер клонил к земле тучный колосья. Они гнулись и ломались под тяжестью спелого зерна. Богатый был урожай в этом году.

Константинов бросил кожаное пальто на камень у дороги и сел. Пряхин вернется не скоро, есть время подумать. Тяжко, паршиво было на душе. Опять сорвался. Неужели не встать ему на ноги, не одолеть себя? Когда с комиссаром говорил, уверен был, что с трусостью покончено, что сумеет взять себя в руки. А что получилось? Как только показались вражеские самолеты, он почувствовал, как все плотней и плотней опутывает его липкая, противная паутина страха. Не стряхнуть ее, не разорвать. А когда ногу царапнуло, и совсем голову потерял. А теперь страшно подумать, что будет дальше. Не поверят ему больше. А если и поверят, то сможет ли он оправдать это доверие? Неужели это конец? Неужели не избавиться ему от этого недуга? И откуда это взялось? Откуда?..

И вся его недолгая жизнь прошла в эти горькие минуты перед глазами.

Тяжелое детство без отца. Его убили кулаки из немецкой колонии, как организатора коммуны. Мать после смерти отца уехала в Саратов, стала работать на швейной фабрике. Мальчик почти не видел ее. В это время в их доме стал часто появляться высокий худой старик. Жил он тогда в Энгельсе, а родом был из Германии. Старик был молчалив и суров, мать побаивалась его. И отец был неласков с ней, а к внуку привязался, часто сидел с ним на берегу Волги. Мальчик возился в теплом речном песке, а дед молча смотрел то на внука, то в чуть затянутую дымкой заволжскую даль. Однажды, когда они пришли на берег, их место оказалось занято. Две девочки-соседки, дети рабочего с электростанции, весело пересмеиваясь, играли в мяч. Старик грубо крикнул им: «Кыш, пролетариат!» Но девочки не ушли. Тогда дед длинными, пожелтевшими от табака пальцами дернул старшую за ухо. Девочки, испугавшись, убежали.

Вскоре старик увез внука к себе, в город. А через год его арестовали за антисоветскую пропаганду. Мать приехала за Костей и не узнала мальчика. Какой-то пугливый, забитый, глазенки смотрят затравленно. Стала расспрашивать, как жилось у деда, но мальчик отмалчивался. Так и не рассказал — не мог простить матери, что отослала его к деду и не приезжала так долго. А было у деда очень плохо. Бил он мальчишку за каждый пустяк. Жестоко бил. Гаденышем называл, большевистским отродьем. И все в голову вбивал, что жизнь течет по волчьим законам, что человек человеку враг, что каждый сам за себя должен стоять, зубами за жизнь цепляться, иначе хана, гибель. Смерти дед боялся пуще всего.