Костас Кодзяс - Закопчённое небо

— Никос, сынок мой, какой путь ты выбрал? — невольно вырвалось у нее.

За стеной послышались шаги.

— Кто там? — спросила Мариго.

— Это я.

— Ты пришла, Элени.

Девушка бросила свою шапку в кухне на стол. Каждое утро закалывала она английской булавкой коричневый жакет, вылинявший под мышками от пота. За целую зиму не собралась она пришить оторванную пуговицу.

Мариго обернулась, окинула дочь взглядом с головы до пят.

— Зачем ты отрезала свои красивые косы? — воскликнула вдруг она.

— Просто так! Я уже не девочка, — сухо ответила Элени.

И правда, когда Мариго сейчас внимательно посмотрела на нее, она заметила, как изменилось лицо дочери. На нем уже не было и следа детской живости, непосредственности, так быстро погасших!

«Наверно, я была счастливей, несмотря на все муки», — подумала она.

Вдруг Мариго почувствовала непреодолимое желание крепко обнять дочь. Она сделала несколько шагов к ней и остановилась в нерешительности, схватившись рукой за угол стола.

— Элени, — прошептала она.

— Чего тебе?

Мариго стояла с виноватым видом, точно побитая собака. Ей хотелось заговорить… сказать… «Элени, прости меня, я родила на свет несчастных детей! Ах, Элени! Даже твое невинное детство было омрачено горем. Но я не виновата, не виновата, клянусь тебе. Зачем, Элени, ты отрезала косы, свои длинные, красивые волосы? Чует мое сердце, что ты собираешься пойти по стопам своего брата. А что толку? Капли катятся одна за другой и исчезают. И перед нашими глазами вечно маячит сырая, холодная стена. Почему вы отреклись от своей матери? Там, в городе, тебя все время гоняют по магазинам, мастерским, ты носишься целый день, сбиваешься с ног. Позволь, Элени, обнять тебя, ты еще маленькая девочка. Позволь приласкать тебя. И пусть снова отрастут у тебя волосы, и ты опять заплетешь их в косы! Ах, почему я никак не могу привыкнуть к тебе в этой уродливой шапке?»

— Чего тебе? — повторила девушка.

Мать долго не отрывала глаз от лица дочери, смотревшей на нее так равнодушно, холодно, отчужденно!

— Ничего… Я выйду на улицу, — тусклым голосом сказала Мариго.

— Ладно.

— Печка загасла.

— Мне она не нужна.

От цветов, высаженных в жестяные банки, исходило благоухание. Последнее время по вечерам Мариго полюбилось сидеть на ступеньках и беседовать с соседками. В сумерки она старалась не оставаться одна. Присутствие людей ее успокаивало.

Мариго вышла на улицу. На другой стороне уже сидело на порожке несколько женщин. Ребята играли на тротуаре. Раньше Мариго подходила у себя дома к окну, издали перебрасывалась несколькими словами с соседками, но чаще всего молча поджидала своих сыновей.

Сейчас она медленно пересекла улицу и присоединилась к другим женщинам…

Так проходили дни. Хараламбос тайком наведывался к Толстяку Яннису, который подкидывал ему десятку, другую. Илиас редко писал домой…

Перед тем как закрыть бакалейную лавку, дядя Стелиос отсчитал дюжину маслин, завернул их в промасленную бумагу и позвал Тимиоса.

— Иди-ка сюда, дармоед. Вот тебе маслины, — сказал он, бросив на парнишку строгий взгляд поверх очков. — Смотри, несчастный, запустишь еще раз руку в соленья или утащишь сушеную треску, отведу тебя в полицию. Я все здесь пересчитал.

— Не буду, дядя, — прошептал Тимиос.

— Теперь давай сюда свою постель.

По воскресеньям для отвода глаз полицейских дядя Стелиос закрывал полотном бакалейные товары и открыто торговал только вином. Но из-под полы продавал что угодно и даже ухитрялся обвешивать покупателей.

Лавочник достал из кассы все деньги, пересчитал их три раза и спрятал в карман.

Племянник наблюдал за ним. Вот сейчас он запрет на висячий замок витрину с сырами и копченой колбасой, повесит свою засаленную, пожелтевшую куртку на гвоздь под электрическими часами, откашляется и потом будет ворчать и давать наставления до тех пор, пока не опустит наконец решетку на окно и дверь.

— Кхе-кхе! Сроду из тебя человека не получится, — начал дядя Стелиос. — Зря прикатил ты в Афины счастья искать. На ветер бросаю я слова и деньги, что трачу на твою кормежку.

Все это выслушивал Тимиос ежедневно целых полтора года с тех пор, как поселился у лавочника. Бедняга страшно огорчался вначале, когда он еще почтительно относился к дяде. Бесконечные нападки и оскорбления задевали его самолюбие. «Тьфу ты, во всем виновата моя прожорливость. Она меня доконает», — думал он. И правда, день и ночь парнишку преследовали в лавке запахи всякой провизии, и он точно пьянел от них. Чтобы вывести его из состояния оцепенения, дяде Стелиосу приходилось прикрикивать на него.

Со временем Тимиос понял, что дядя его — мошенник и скряга. Лавочник притворялся подслеповатым и постоянно обвешивал своих покупательниц. Многие в лицо называли его вором, но ему было все нипочем. И поэтому Тимиос потерял к нему в конце концов всякое уважение. Парнишка теперь стоял, как нашкодивший кот, когда дядя выговаривал ему или читал наставления. Но слова лавочника в одно ухо у него влетали, из другого вылетали. Тимиос вскакивал, как на пружинах, заслышав мяукающий голос сердитого хозяина: «Куда ты запропастился, скотина! Быстро бери тележку. Привезешь бочку с рынка…»

Дядя Стелиос опустил вторую решетку. Тимиос ощупывал пальцами маслины, зажатые в кулаке.

— Знаешь, сколько надо денег, чтоб каждый день быть сытым? Думаешь, так даром живет и дышит человек? Даже за дерьмо твое расплачиваюсь я своим потом!.. А где деньги, что ты подработал здесь, в лавке? Ну, непутевый?

Дядя Стелиос имел в виду, конечно, не жалованье, он ни гроша не платил своему племяннику. Но Тимиос получал иногда чаевые за услуги, оказанные покупателям, и, скопив несколько драхм, тут же тратил их на что-нибудь съестное.

— Так ты ничего не добьешься. Вот я, например, тридцать лет был на побегушках в бакалейной лавке, чтобы стать потом тем, кем я стал. Если бы ты не был обжорой, то уже сейчас накопил бы немало. Обжорство — смертный грех, в Библии об этом сказано…

— Дядя! — перебил его Тимиос.

— Чего тебе?

— Если начнется война, будут с неба падать бомбы?

— А что же еще? Конфеты, что ли? Слыхал, что творится на свете? Скоро все сгорит дотла.

Лавочник нахмурился, его хитрые глазки впились в мешки с фасолью. Он покачал сокрушенно головой.

— Дядя! — окликнул его опять Тимиос.

— Чего?

— А деньги сгорят?

— Какие деньги?

— Да вы же говорили, что я должен копить деньги.

— Всегда ты был недоумком. Ничего ты не наживешь.

— А зачем это нужно? Дядя, а можно нажиться в войну?

При таком вопросе лавочнику ничего не осталось, как почесать в затылке.

— Что ты путаешь разные вещи? Дурак, — пробурчал он.