Костас Кодзяс - Закопчённое небо

— Может быть, и я виноват… Я прогнал его из дому. Что будет теперь с его матерью? — прошептал он.

— Весьма сожалею, но его дело гиблое, — процедил капитан.

— А если они сдадутся?

— Знаете, сколько времени предлагаем мы им это сделать? Не обольщайтесь напрасными надеждами. Как только на той террасе установят пулемет, мы штурмом возьмем дом. — И он многозначительно прибавил: — Они не сдадутся, господин полковник, они отравлены до мозга костей.

При последних словах Перакис невольно вздрогнул. Раньше он тоже говорил так о людях, принявших сторону коммунистов. Но сейчас, в устах другого, эти слова возмутили его. «Э, нет, — подумал он. — Офицеришка этот ошибается, считая, что только он и ему подобные воспитывают в молодежи чувство долга перед родиной». Разве сам он не был всегда для сына живым примером высокой морали? А сколько еще таких людей, как он! Черт возьми, разве они не играют уже никакой роли в жизни?»

— Нет, дорогой мой, в крови у наших детей наше старое ослиное упрямство! — гордо выпрямившись, бросил он в лицо капитану. — И…

— Вы хотите сами убедиться? — перебил его тот, не соблаговолив выслушать до конца. — Что они там кричат? — спросил он одного из солдат, стоявшего в соседних воротах.

Время от времени издалека долетал какой-то крик. Но из-за шума выстрелов нельзя было разобрать, что кричат.

Солдат, спрятавшись в подворотне, вытирал пот с голой груди. На нем была грязная фустанелла, ботинки немецкого военного образца и итальянская фуражка, с которой он не расставался, потому что его подружка была от нее без ума. Он развязно ответил:

— Кто? Эти субчики? Все та же песня, господин капитан. Мы, мол, погрязли в предательстве…

Лицо капитана налилось кровью, казалось, его сейчас хватит удар. Ему стало стыдно перед полковником.

— Ладно, хватит тебе, замолчи! — прикрикнул он на солдата, который еле сдерживал смех.

— Болваны! Что ж, мне теперь изображать из себя патриота?.. В наше время жизнь — это игра в кости: или пан, или пропал! — выпалил солдат.

«Это не армия, а какой-то сброд», — с ужасом подумал Перакис.

И невольно перед ним ожили честные лица солдат, которыми он командовал во времена Балканских войн. Некоторые картины прежней военной жизни он часто вспоминал с теплотой, и поэтому они до сих пор не стерлись из его памяти. Он никак не мог забыть ту страшную ночь в крепости, когда они попали в окружение и солдаты стояли, сгрудившись вокруг него. Едва мерцал снятый с кареты фонарь, висевший высоко на стене, ржали привязанные к столбу лошади. Говорил ли он с солдатами? Возможно. Только их серьезные скорбные лица остались в памяти у старика.

— Мы вынуждены призывать в армию всяких подонков, — стал оправдываться капитан и, увидев на лице у полковника страдальческую гримасу, продолжал с досадой: — Большинство их и пикнуть не смеет. Немцы у них в печенках сидят. Но что значат теперь немцы? Многое за последнее время изменилось. Не верьте, господин полковник, тому, что говорят о нас англичане. — Он подмигнул Перакису. — У них своя политика. Тот, кто нас сегодня поносит, завтра приколет нам орден на грудь за огромные заслуги перед родиной… Вы что, принимаете нас за дураков? — И, одернув мундир, он ударил себя кулаком в грудь, где могла бы красоваться медаль за доблесть. Потом на лице его отразилось презрение. Он достал портсигар, вынул сигарету, но полковнику закурить не предложил. — Сейчас у родины один враг — голытьба. Здесь — паршивые молокососы, а в горах — крестьяне, взявшие в руки оружие. Если они одержат верх, то всех нас прикончат. — Он глубоко затянулся и прибавил, бесцеремонно перейдя на «ты»: — Сына своего вычеркни из жизни…

Не проронив ни слова, Перакис опустил голову.

Солнце освещало железные крыши бараков, рассыпавшихся по склону холма. Лучи его падали на цветы во дворах, на множество окон с цветными наличниками… На стену дома, увитого плющом.

Перакис умоляюще смотрел на толстого капитана. Что-то безжизненное было в помутневших глазах старика. Казалось, это смотрел человек, лишившийся зрения.

Капитан продолжал курить, выпуская дым прямо в лицо полковнику.

Из-за домов, с крыш, с террас беспрерывно стреляли прятавшиеся там солдаты.

В редкие минуты затишья молчание вокруг казалось зловещим. Перакис закашлялся: густое облако дыма опять попало ему в лицо, хотя он и стоял, опустив голову.

— Можете вы хотя бы ненадолго прекратить огонь? — робко прошептал он.

— Зачем?

— Я пойду поговорю с ними.

Теперь капитан, ощупывая пальцами свой кадык, выпустил дым изо рта вверх.

— Если бы кто-нибудь пошел и убедил их сдаться, то оказал бы нам безусловно немалую услугу.

«Этот выживший из ума старик производит довольно жалкое впечатление, — думал капитан, снисходительно глядя на Перакиса. — Как мог он так опуститься!» А ведь прежде он сам дрожал перед полковником, являясь к нему с докладом, заикался и путался в словах.

— Разрешите мне, ну разрешите же мне повидаться с сыном, — умолял Перакис.

Несколько минут капитан стоял в нерешительности, покусывая губы.

— Вас убьют, если вы без всякого прикрытия пойдете туда, — наконец сказал он.

— Я же старик. Они не станут в меня стрелять.

— Вам не удастся сделать и пяти шагов… Во всяком случае, я снимаю с себя всякую ответственность, — прибавил он.

— Благодарю вас, благодарю вас, — пролепетал полковник.

Капитан покровительственно похлопал его по плечу.

— Если вам это удастся, господин полковник, я спасу вашего сына. Даю слово, — пообещал он.

Тень надежды мелькнула в оживших глазах Перакиса. Спасти сына любой ценой. Да, он был целиком поглощен только этой мыслью. Все остальное отступило на задний план, потеряло всякое значение. И даже налившаяся кровью физиономия капитана показалась ему симпатичной после того, как были произнесены эти слова. Но мучительное чувство стыда ни на минуту не покидало его.

— У вас полчаса времени, — сказал ему, капитан и, обратившись к солдатам, приказал прекратить огонь.

Перакис достал из кармана смятый… носовой платок, поднял его высоко над головой и двинулся вперед, держась середины улицы.

Он миновал несколько домов, в воротах которых прятался целый взвод солдат, и благополучно свернул в переулок. Ему казалось, что он переступил какую-то черту, за которой его подстерегает смерть. Но он был весь во власти странного чувства, гнавшего его вперед. Рубашка вылезла у него из брюк, но он не замечал этого. Ноги дрожали, он едва плелся. Однако взгляд его был прикован к домику, и он шел туда, как загипнотизированный, размахивая смятым носовым платком.

Ставни в домах были плотно закрыты, дворы пусты. Но в щелочки за полковником наблюдали испуганные глаза. С порога прыгнула кошка и перебежала ему дорогу.