Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

– Вот так фунт, – сказал Карбышев, далеко отводя от мыльного лица руку с бритвой и пристально глядя на учителя, – коли так, расшифровывайте «дядю Павла» до конца.

– Извольте: полковник Романюта!..

– Фью-ю-ю!.. Не тот ли, что в академии был? Плечистый? Бровастый?

…Сидели рядком на дымоходной кладке под крышей, завтракали сухими раками и с величайшим вниманием слушали рассказы друг друга. Карбышев и Наркевич подробно повествовали о своих приключениях день за днем, вплоть до наслаждений, связанных с сегодняшним утренним туалетом. Карбышев погладил щеки.

– Теперь бы можно и в академию – лекции читать…

Шутка значила: а что же дальше? Так все и поняли. И никто не ответил на нее шуткой. Плечистый бровастый Романюта заговорил о себе. Нет, он не «отстал» и не «отбился», и не околачивается без дела в родных белорусских местах, скрываясь до счастливого случая. У него задание. О таких, как он, говорят – «заброшен». Дело его еще не развернулось, но развернется непременно. Успех для него – вопрос жизни и смерти. Естественно, что связан Романюта еще и с разными мелкими войсковыми группами из «отбившихся». Есть саперная группочка. Из нее Чирков, спасенный Карбышевым.

– Уж и тонконогий, – похвалил Романюта Федю, – настоящий разведчик, – везде пройдет. Отправил его вчера к бедакам…

– К кому?

«Бедаками» Романюта называл остатки какой-то стрелковой части, потерявшей в бою всех командиров и все-таки упорно пробивавшейся на восток и без них, и без продовольствия.

– Послан для связи.

Романюта рассказал, как командир отряда был ранен и взят в плен, как отряд вскоре остался без горючего; расстрелял снаряды, а материальную часть артиллерии подорвал и состоит теперь из двухсот рядовых, десятка конных подвод с тяжелоранеными да другого десятка со станковыми пулеметами и боеприпасами к ним. Положение «бедаков» отчаянно главным образом потому, что нет у них настоящего командира. А ведь части, оказавшиеся в тылу у врага, могут и даже обязаны действовать с пользой. Для этого надо только, чтобы они отвлекали на себя силы противника с фронта.

Карбышев спросил:

– А вы не знаете, товарищ Романюта, кто был у «бедаков» командиром?

– Знаю, Дмитрий Михайлович. Из академических неудачников, вроде меня, – майор Мирополов.

Карбышев промолчал. Трудно сказать почему, но судьба Мирополова остро задела в нем какое-то глубокое и больное чувство. От этого вдруг похолодели руки и резкая боль свинцовой тяжестью легла на виски.

– Что это с вами? – встревожился Наркевич.

– Что?

– Побелели…

– Не знаю.

– Извините…

Наркевич протянул руку ко лбу Карбышева.

– За тридцать восемь ручаюсь. Оставайтесь-ка здесь, отлежитесь, отдохните. Нельзя больному человеку реку вплавь брать.

И учитель заволновался:

– Оставайтесь, товарищ генерал…

Но Карбышев строго посмотрел сперва на Наркевича, потом на него.

– Солдатам болеть некогда, товарищи!

Однако выждать, когда подживут ноги, было необходимо. Школа не работала и стояла на отшибе. Поэтому мало кто заходил из деревни к учителю. Но и это случалось. Карбышев и Наркевич обосновались на чердаке. Романюта то исчезал, то появлялся – всегда по ночам. Учитель прятал на чердаке радиоприемник и часто слушал Москву. Ловя московские голоса, думали вслух. И тогда перед скомканной мыслью случайно собравшихся здесь людей вдруг начинала развертываться полная неожиданного света перспектива. Да, страна входила в трудную полосу тяжких испытаний. Гроза многих дней, черных, как ночь, гремела над ней. Но во мраке сверкала молния, и люди, собравшиеся на чердаке, следили за ее мгновенным полетом. Они смотрели вперед и видели будущее.

Многое становилось понятно Карбышеву – почти все. Военный взгляд может быть верным или неверным. Но верный военный взгляд еще никогда никого не подводил. Будет победа? Будет. О, как нужна для этого героическая борьба войск прикрытия и партизан в тылу гитлеровцев! Многое, очень многое решается партизанским движением…

Еще вчера больной, измученный, сегодня Карбышев с наслаждением подставлял коричнево-розовую спину под жгучий поток проникающих через слуховое окно на чердак солнечных лучей и, подперев кулаком подбородок, вглядывался ленивым, неподвижным взором в зеленую панораму речки и лесов. Вчера он задремывал среди дня, незаметно переходя во власть сна, полного воспоминаний и надежд. А сегодня вдруг как бы взорвалась эта нирвана [7]отдыха и вялого выздоровления. В хлебах бил перепел. Наливные колосья на заречных полях важно клонились к земле. Даль тускнела и наполнялась загадочными тенями. Коровы шли к деревне, взбивая клубы пыли.

– Не жизнь, а времяпрепровождение, – говорил Карбышев, – пора, Глеб, уходить.

– Да вы еще больны…

– Здоров! Ноги заживают. Лихорадки как не бывало. А главное – я решил, куда идти и что делать. Помните, Глеб, что писал Энгельс о русских солдатах?

– «Являются одними из самых храбрых в Европе…»

– Да. И еще так: «Они недоступны панике». Наш долг, Глеб, вести за собой геройский отряд безначальных солдат, «бедаков», о которых давеча рассказывал Романюта.

– Мы с вами не выйдем – пропадем. Вы сами считали, что…

– Конечно, конечно… Может быть, и пропадем. Даже наверное. Но ведь нельзя же, чтобы пропадали только они. А?

– Я готов, – тихо сказал Наркевич.

Мать хозяйки, сгорбленная седая старушка с лицом такого цвета, какой бывает у румяных осенних листьев, сшила четыре пары дорожных туфель – две пары из брезента, две – из половиков.

– Ступайте, батюшки мои, – говорила она, – ступайте! Главное дело, чтобы «их» с заду-то, с заду насечь…

Старушка стояла перед Карбышевым, как живая деталь чего-то давным-давно умершего, – собственность истории, вырвавшаяся из ее цепких рук. Она смотрела на Карбышева и улыбалась.

– Понял? Вижу, понял, Красовиты мы с тобой никогда не бывали, а молоды были оба. Как не понять?

Учитель хлопотал, упаковывая продукты. Карбышев написал на клочке бумаги свой московский адрес.

– Очень прльошу, – сказал он учителю, – когда будет можно, напишите жене.

Складка между бровями учителя резко углубилась.

– Разве если в живых не останусь. Я ведь в партизаны уйду.

Хозяйка возилась на дворе возле рыжей коровенки с белой звездой на лбу. Карбышев никак не мог понять: что такое делает хозяйка. А она ничего не делала – только всхлипывала и сморкалась, всхлипывала и сморкалась без конца. Настоящий разговор не нуждается в словах. Довести Карбышева и Наркевича до «бедаков» Романюта непременно хотел сам. Он считал, что направление через Узду к Днепру – самое правильное: сплошные леса да болота. А уж кому бы лучше знать эти места! Ждали темноты. Солнце грузно скатывалось с неба. Окна низовских хат брызгались жидким пламенем заката. По деревьям, по траве медленно проходил холодный вздох. Звездная мелочь ясно выступила из темной прорвы ночи. Облако повернулось серебристыми краями, и бледный лунный свет, дробясь в змеиных извивах, пролился между густою тенью деревьев школьного сада. Собака выбежала за ворота, наскоро огляделась и, заметив месяц, яростно залаяла сперва на него, потом на троих скоро и бесшумно уходивших людей.