Василий Зайцев - За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера

Илья — человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я крутился в его лапах, а он приговаривал:

— Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда стреляют — не понять. Выручай, Вася.

Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно.

— Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, — сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.

— А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, — предложил мне Шуклин, — там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный...

Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар — вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и — чудо! — на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.

На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах «шпала» — капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...

Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.

— Отлично живете, товарищ старший лейтенант, — сказал я Шуклину, — может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?

— Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!

Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со «шпалой» на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.

— Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?

— Да, — ответил я за Шуклина, — из резерва, с Мамаева кургана!

Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:

— Иван Григорьев.

— Василий Зайцев, — ответил я, пожимая его крепкую руку.

— Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? — спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе «Красный Октябрь». Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:

— Приказ командира — для солдата закон.

— Это мне известно, но меня интересует другое...

«Что он лезет мне в душу?» — почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:

— Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе «Красный Октябрь» одинаково горячо. Во-вторых...

Я перевел дух для нового «выстрела», но Григорьев обезоружил меня.

— Не горячись... — И, помолчав, назвал меня по имени: — Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган — ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь...

Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.

Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.

— Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых — в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к берегу Волги. — Тут я Григорьева уколол: — К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых...

— Да я тебе верю, — прервал меня Григорьев, — только ты меньше думай о себе «в числе мертвых».

Я согласился:

— Стараюсь.

— И стараться не надо, — возразил он, — просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот «дезертир» работает...

Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.

Вера, доверие — какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие — источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера — мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.

Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов «на охоту», я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил...

Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. «Плюсовали» мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела — значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями — об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: «Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!» Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось «охотиться», и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено.

Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать ее командованию в виде статьи).