Виктор Некрасов - Три встречи

Виктор Платонович Некрасов родился 14 июня 1911 года в Киеве, как говорил писатель, — «в самом центре древнего Киевского княжества, и, если не на месте самого терема Владимира Красное Солнышко, то, во всяком случае, совсем рядом», на современной Владимирской улице. Первые годы жизни связаны с Францией — Вика Некрасов, которого тогда окружающие звали Бубликом, находился в среде эмигрантов из России: Плеханов, Ленин, Луначарский, Надежда Константиновна, Мария Ильинична — эти имена встречаются в воспоминаниях Некрасова.

Молодость, увлечения, архитектура, театр… Хотелось быть то Корбюзье, то Станиславским, на худой конец — Михаилом Чеховым. Немного и писал. «Смесь Гамсуна с Хемингуэем», — вспомнит потом о своих ранних опусах Некрасов.

В тридцать седьмом уцелели — загадка, — ведь родители из «бывших», дворяне, бесстрашная тётка Софья Николаевна Мотовилова писала письма Крупской, Ногину, Бонч-Бруевичу по поводу несправедливых арестов… Может, уберегли чекисты, жившие в одной из комнат уплотнённой квартиры Некрасовых, детей которых лечила мать Виктора Платоновича.

Институт. Театральная студия. Некрасов работал в театре. Бродячем, левом, полулегальном. Исколесил Киевскую, Житомирскую, Винницкую области. Потом Владивосток, Киров — театры там настоящие, но роли третьеразрядные. Подхалтуривал декорациями. По вечерам что-то писал. Возвращали. Из театра Красной Армии в Ростове-на-Дону взяли в армию.

Виктор Некрасов по его собственному признанию в одном из писем «в самых адских котлах перебывал», после Сталинграда — госпиталь, снова фронт… Последнее из приведённых здесь писем заканчивается обещанием написать подробное письмо. Его не было — в Люблине второе ранение, так закончилась война для Некрасова.

Свои первые литературные упражнения, закончившиеся рукописью романа «Сталинград» (первое название повести «В окопах Сталинграда»), Виктор Платонович связывал с требованиями врачей разрабатывать парализованные пальцы правой руки. Однако во фронтовых письмах Некрасова мы обнаруживаем строки, где он тогда уже сообщает родным, что начал работу над романом о войне.

Роман «Сталинград» появился в 8-10 номерах «Знамени» за 1946 год и тут же попал под обстрел критики, да и литературная общественность растерялась: книга написана не профессионалом, а простым офицером, не искушённым в тонкостях соцреализма, ни слова о партии, три строчки о Сталине… Однако через год Некрасов обнаружил свою фамилию в списке лауреатов Сталинской премии. «Только сам мог вспомнить, никто другой», — загадочно шептал автору, предварительно закрыв двери кабинета, Вс. Вишневский.

С тех пор книга стала образцом, примером, её издавали и переиздавали. Появлялись сборники фронтовых рассказов Некрасова, повести «В родном городе», «Кира Георгиевна», создавались фильмы по произведениям Некрасова. Казалось, судьба вела писателя к литературному Олимпу.

Однако в обидном, несправедливом анонимном фельетоне, напечатанном в шестидесятые «Известиями», появилось зубоскальное определение писателя: «Турист с тросточкой». Поводом к обвинению Некрасова послужили его замечательные путевые зарисовки в очерках «Первое знакомство» (I960), «По обе стороны океана» (1962), «Месяц во Франции» (1965), в которых писатель не «вывел образ врага».

Началась травля. 12 сентября 1974 года самолёт, следующий рейсом Киев—Цюрих, навсегда увёз Некрасова из нашей страны. За рубежом были написаны автобиографические произведения: «Маленькая печальная повесть», «Записки зеваки», «По ту сторону стены», «Саперлипопет» — их начинает наконец открывать для себя советский читатель.

Недавно Институт книги провёл интересное исследование, посвящённое анализу популярности недавно запрещённых писателей. Выяснилось, что произведения Некрасова стоят на четвёртом месте в длинном ряду отнятых у народа сочинений, которые хотели бы прочитать или перечитать наши соотечественники. Сейчас такая надежда появилась…

Владимир Потресов

Как-то ночью я возвращался с передовой. Устал невероятно. Мечтал о сне — больше ни о чём. Приду, думаю, даже ужинать не буду, сразу завалюсь… Но вышло не совсем так.

Спускаясь в овраг на берегу Волги, я ещё издали заметил, что возле моей землянки что-то происходит. Человек десять-пятнадцать бойцов толпились около входа в блиндаж.

— Что тут у вас?

— Да заболел вроде один, — ответил кто-то из темноты.

— В санчасть отправить, значит, надо. Чего стоите? Пополнение, что ли?

— Пополнение.

Получали мы его тогда — дело происходило в Сталинграде в конце января сорок третьего года — не часто и не густо. Человек по пятнадцать-двадцать в неделю, моментально расхватываемых батальонами. Тут же, в овраге, как раз против моей землянки, пополнению выдавали тулупы, валенки, тёплые заячьи рукавицы, оружие и отправляли на передовую.

Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся. Терентьев, мой связной.

— Симулянт… — Терентьев всегда был всем недоволен, на всё ворчал и всех осуждал. — Нажрался чего-то и в «ригу» поехал. Напачкал только.

— Ладно. Позови Приймака. А бойцов давайте-ка к штабу… А то подорвётесь здесь на капсюлях. Живо…

Бойцы, ворча, поплелись к штабному блиндажу. У входа в землянку остался только больной. Он сидел на корточках, обхватив колени руками, и молчал, уставившись в землю.

— Что с тобой?

Он медленно поднял голову и ничего не сказал. Его опять стошнило.

— Заведи его в землянку, — сказал я. — А я в штаб и сейчас же назад. Приймаку скажи, чтобы градусник захватил.

Когда я вернулся из штаба, Приймак, фельдшер, сидел уже в землянке и Терентьев поил его чаем.

— Ну, что у него?

— А бог его знает, — отхлёбывая горячий чай, сказал Приймак. — Отравился, должно быть. Дай-ка градусник, орёл.

Боец полез за пазуху и с трудом вытащил из-под всех своих гимнастёрок и телогреек хрупкую стекляшку. Вид у него был плохой — лицо серое, небритое, губы сухие, спутанные чёрные волосы лезли из-под ушанки на глаза. На вид ему было лет двадцать пять, не больше.

Приймак глянул на градусник и встал.

— Тридцать восемь и пять. Пусть полежит пока… После посмотрим.

Боец тоже встал, придерживаясь рукой за койку.

— Давно заболел? — спросил я.

— С утра…

— А чем кормили?

— Горох… Консервы…

— А раньше болел?

— Да как сказать… Не очень.

Отвечал он односложно, тихим, глухим голосом, не глядя на нас.

— Что же на том берегу не сказал, что болен? — спросил Приймак.

Боец поднял глаза — чёрные, усталые, лишённые весёлого блеска глаза ничем не интересовавшегося человека, — но ничего не сказал.