Сергей Вашенцев - Путь-дорога фронтовая

Он опять отвернулся.

Когда переводчик передал его слова капитану, тот посмотрел долгим, изучающим взглядом на Стрешнева и крикнул вбежавшему унтер-офицеру:

— Расстрелять!

В начале 1945 года наше мотомеханизированное соединение прорвало укрепленные позиции немецкой армии, оборонявшей крупный промышленный центр в восточной части Германии, и захватило в плен штаб армии во главе с командующим, бароном Крейслер-Шпандау. Командующего привели в штаб нашего соединения, расположившийся в немецком доме.

Командир соединения сидел за письменным столом, делая пометки на карте, лежащей перед ним. Ему было лет пятьдесят. Темно-русые волосы серебрились на висках. Он был слегка полноват, с круглым моложавым лицом. Глаза глядели ясно и чуть лукаво.

Он кивнул на стул, предложив немецкому генералу сесть.

— Я с вами должен вести переговоры об условиях сдачи? — полувопросительно и несколько надменно сказал немец.

— Что он сказал? — спросил у майора-переводчика командир соединения, с напряженным вниманием вглядываясь в лицо пленного. Какое-то далекое, позабытое воспоминание словно обожгло его. — Переведите, что он сказал.

Майор перевел.

— Ответьте ему, что крыса коту не ставит условий, когда он сцапает ее. Так и скажите! Кстати, спросите его, не хочет ли он еще раз выдать себя за внука Гинденбурга или Людендорфа или, может быть, за племянника Геринга?

Майор недоуменно посмотрел на командира соединения, не зная, шутит тот или нет. Командир соединения был в каком-то странном возбуждении. Он лукаво подмигнул майору:

— Скажите ему, он поймет, мы с ним старые знакомые.

Майор перевел его слова немцу.

Немец уперся тяжелым взглядом в командира соединения, как бы исследуя его лицо, но, должно быть, ничего не мог вспомнить.

А командир соединения вспомнил и эту жердеобразную, несколько огрузневшую сейчас фигуру и, словно сплюснутое с боков, узкое лицо с уродливым подбородком, похожим на зоб. Вспомнил он и украинскую хату, где лежал на полу израненный, и удары сапогом, и резкий, визгливый возглас: «Расстрелять!»

Его не расстреляли. Когда его повели на край села, за хаты, в нем проснулась жизнь, он почувствовал, что тело его крепнет, к нему возвращается прежняя сила. Это был бунт крови, бунт жизни. Стрешнев выхватил винтовку у ближнего немца и стал ею действовать, как опытный солдат, не раз участвовавший в штыковых атаках. Одного он сразу заколол, двое набросились на него. Это была смертельная схватка. Он победил. Он оставил три трупа и побрел, опираясь на винтовку, прямо по степи. Шел почти полночи, едва передвигая ноги. Бой обессилил его. Он падал, поднимался и опять шел.

Постучал в крайнюю хату какого-то села. Больше ничего не помнил. В этой хате пролежал, целый месяц, пока не затянулись его раны. Хата принадлежала женщине, проживавшей здесь с дочерью. Они ухаживали за ним, как за родным, и выходили его. Через месяц он попрощался с ними и ушел. Девушка, ухаживавшая за ним во время болезни, стала впоследствии его женой.

Немец сидел неподвижно, как сыч, не подозревая, какую бурю воспоминаний он вызвал.

— Ну что, вспомнил он, где мы с ним встречались? — усмехаясь, сказал командир соединения. — Пусть подумает!

Тараща свои маленькие глазки, немец с недоумением глядел на него.

— Не при-по-минаю, — пробурчал он. — Может быть, до войны в Париже, где я одно время был на дипломатической работе?

— Нет! — по-прежнему усмехаясь, сказал Стрешнев.

— В таком случае не представляю.

Стрешневу захотелось сбить с него спесь, которая еще оставалась в этом неподвижном лице и холодных, стеклянных глазах.

— Переведите ему, майор, — сказал он переводчику, — что в тысяча девятьсот восемнадцатом году он приказал расстрелять советского военнопленного, командира отряда. Это было под городом В. Пусть вспомнит… Командиром отряда был я.

— А-а… — вдруг с каким-то хрипом вырвалось у немца, он откачнулся на спинку стула. — Не может быть… Unmöglich!

— Ха! Ха! Ха! — рассмеялся Стрешнев. — Случайности бывают. Пожалуй, закономерно, что мы встретились с вами в такой обстановке. Это, если вы не забыли, наша третья встреча.

— Unmöglich! — повторил немец.

— Помните, вы еще меня спросили, кто я такой. Я ответил: человек. Вы на меня закричали, что красные — не люди.

Немец молчал.

— А вот мне доставили один ваш приказец, найденный сегодня в вашем штабе. Майор, прочитайте-ка его господину генералу, а то, может быть, он не помнит своих распоряжений, — сказал Стрешнев, передавая бумагу переводчику.

Майор прочитал:

— «Секретно. Предлагаю командирам частей под их личную ответственность по мере отступления наших войск с советской территории предавать огню предприятия, магазины, жилые дома. Работоспособное население уводить с собой. Сопротивляющихся и уклоняющихся уничтожить. Оставлять после себя голое поле. Барон Крейслер-Шпандау».

— Это ваш приказ? — спросил Стрешнев.

— М-мой…

— Кто же, выходит, люди: вы или мы?

С генералом вдруг произошла метаморфоза. Холодное, надменное выражение исчезло с его лица, оно посерело и сморщилось, стало старчески дряблым и маленьким, отчего еще более выделился его огромный зобастый подбородок. В глазах мелькнули тревога и затаенный испуг.

— Уведите его! — приказал командир соединения майору. — Пусть его допросит начальник штаба.

Сгорбившись, немец пошел из комнаты, но потом остановился и спросил заикающимся голосом:

— Я надеюсь, что со мной будут обращаться, как с военнопленным?

— Старый шакал испугался! — усмехнулся Стрешнев. — Переведите ему, майор, что мы пленных не расстреливаем, хотя он вполне заслужил, чтобы я всадил пулю в его медный лоб. Но пусть поживет. Вот кончится война, тогда его будут судить, как громилу, влезшего в чужой дом. Это пострашней для него, чем моя пуля. Ведите его, майор! Все!

Стрешнев наклонился над картой, взял карандаш и резким движением прочертил красную стрелу, летящую на запад. Она была прямая и ясная, как его жизнь, жизнь большевика и солдата. 1945

В одной из ленинградских школ преподавал историю СССР старичок учитель Анисим Иванович Каширин. Был он сухонький, маленький, собой невзрачный, с тихим голосом, носил старомодное пенсне на цепочке, которое у него постоянно соскакивало. Ловил он его обеими руками, как дети ловят бабочек, и жест этот вызывал смешок в классе.

— Тише! Тише! — приговаривал Анисим Иванович и сурово сдвигал мохнатые брови.

Однако школьники уже давно изучили его привычки, нрав, интонации его голоса, и суровость на лице учителя не пугала их. Да и сам он, пока прилаживал пенсне на носу, пока раскрывал школьный журнал, потом привычным движением вынимал платок из кармана, сморкался и откашливался, не очень-то требовал соблюдения абсолютной тишины, пожалуй и трудно достижимой в классе, вмещающем сорок характеров, сорок темпераментов, словом, сорок молодых людей 15-16-летнего возраста. Не было абсолютной тишины в классе и в то время, когда он вызывал учеников и спрашивал их. Правда, он не любил, когда подсказывали с мест, и в таких случаях приглашал подсказывающего к своему столу, ставил рядом с учеником, которого раньше спрашивал, и «гонял» обоих. Иногда таким образом у стола собиралось человек по пяти, и начиналась дискуссия, в которой учитель играл роль арбитра.