Олег Селянкин - Будни войны

— Безвинного — это с какой «кочки» факты разглядывать…

— Ладно, допускаю, что в том положении было у меня и еще какое-то решение. Допускаю такое. Но — веришь? — не видел я тогда его. И сейчас не вижу!

— Я-то тебе верю, — вздохнув, ответил пожилой солдат, кочергой пошевелил в печке поленья, и сноп искр рванулся в дымоход.

Пожилой солдат принес бумагу, нарезанную несколько зауженными листами, чернильницу-непроливашку и самую обыкновенную ручку школьника. Майор Исаев, метнулся к столу, лихорадочно-торопливо подровнял листы сероватой бумаги, только макнул перо в чернильницу — тут пожилой солдат и сказал:

— Совета моего, конечно, можешь и не принимать. Однако не ты первый в этой камере за стол сел, чтобы слезное прошение о помиловании накорябать… Говорят, чаще всего счастье выпадало тем, кто Михаилу Ивановичу писал. Калинину, значит.

Майор Исаев написал за один присест Сталину и Калинину. Подумав, еще и Ворошилову. Как наркому, при котором столько лет без единого проступка прослужил в армии. Пожилой солдат детьми своими поклялся, что обязательно завтра же отправит все три послания. И сразу Дмитрию Исаеву с чувством огромной внутренней неловкости подумалось: а вдруг так случится, что все трое откликнутся на его вопль?

Непоколебимо верил, что хоть от кого-то одного из них, но помощь обязательно придет. Однако она явно не спешила. Зато следствие полностью завершилось за два дня, а еще через четверо суток состоялось и заседание военного трибунала, на которое Дмитрия Исаева, сняв с него погоны, привели уже под конвоем автоматчиков.

Трибунал тоже зря не транжирил время: терпеливо выслушав подробный рассказ недавнего майора о том, что в те дни происходило у него в батальоне, и не задав ему ни единого уточняющего вопроса, судьи ушли в соседнюю комнатушку. Они должны были без постороннего влияния выработать справедливый приговор.

Совещались судьи не так чтобы долго. И первые слова приговора Дмитрий Исаев воспринял с вновь народившейся надеждой. Та светлая надежда сразу умерла, как только было сказано, что за превышение власти он, гражданин Исаев Дмитрий Ефимович, приговаривается к семи годам лишения свободы. И вовсе гранитным многопудовым надгробием упали слова: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Еще накануне, ознакомив пожилого солдата со своим обвинением, Дмитрий Исаев узнал, что его статья относится к разряду «резиновых»: суд, не выходя за ее рамки, запросто мог дать ему срок отсидки от шести месяцев до десяти лет — это по первому из ее пунктов; а если следователь умудрится подсунуть под второй, и расстрел схлопотать не трудно. Еще сказал, что не помнит случая, чтобы в подобной ситуации трибунал предпочел дать месяцы заключения: дескать, у него душа щедрая, она осужденному обычно лишь годы отмеривает.

Но семь лет тюрьмы ему, Дмитрию Исаеву, который за всю свою жизнь ничего во вред людям не сделал? Семь лет без отправки на фронт, когда и матерым рецидивистам, случается, дают возможность собственной кровью искупить свою вину?!

Не хотел, не мог смириться осужденный Дмитрий Исаев с подобной несправедливостью и вновь — теперь уже со слезной мольбой о помиловании — обратился за помощью к товарищам Сталину, Калинину и Ворошилову. Уже почти не верил, что кто-нибудь из них услышит его вопль и откликнется, но написал: утопающий и за соломинку хватается.

Девять арестантов отбывало свои сроки на гауптвахте этого польского городка, до войны о существовании которого никто из них и не подозревал. Восемь из них откровенно сочувствовали бывшему майору Исаеву. А вот один сказал, не скрывая зависти:

— Ты, видать, под счастливой звездой родился: до конца войны попилишь сосны и елки в тайге, зато потом домой целехонек вернешься… А что семитку подарили, этим сердце не трави: у нас завсегда зеку много лет одалживают, чтобы вскоре добрую половину отобрать. За хорошее поведение, активное участие в общественной жизни и тому подобное… Да и большая всеобщая амнистия после победы непременно будет…

А завтра, едва рассвело настолько, что стало видно все, два хмурых солдата под расписку забрали недавнего майора из камеры гауптвахты, обыскали небрежно, исключительно для проформы; и куда-то повели, предупредив скучающим голосом:

— Шаг влево, шаг вправо — считаем попыткой к бегству, огонь открываем без предупреждения.

Однако едва лес скрыл от глаз панскую усадьбу, где располагалась гарнизонная комендатура, один из конвоиров сказал:

— Держи, майор, — и протянул осужденному Исаеву солдатский ремень, явно повидавший многое, но для употребления еще вполне пригодный.

Дмитрий Исаев подарок принял с искренней благодарностью; опоясавшись ремнем, сразу себя вновь военным почувствовал. А незнакомый солдат продолжает:

— Если мы, майор, тебя правильно поняли, бежать ты не намереваешься?

— Сам от себя еще никто не убегал.

— Тогда в городке, до которого минут двадцать ходу, ты шагай по одной стороне улицы, а мы на другую перейдем. Будто до тебя нам дела и вовсе нет, так держаться станем.

Вот и пошел бывший майор по польскому городку вроде бы вольным человеком, с завистью и горечью поглядывая на людей в цивильном, спешивших по делам или просто глазевших на прохожих из окон своих домов.

А когда вышли на главную улицу городка, в конце ее Дмитрий Исаев углядел контрольно-пропускной пункт, где, как он догадывался, сопровождающим его солдатам предстояло поймать попутную порожнюю машину, которая и должна будет доставить их на родную землю.

Не победителем, увенчанным лаврами, а презираемым арестантом вернется домой он, Дмитрий Исаев…

Чертовски обидно, а что поделаешь, если судьба такой вираж заложила?

Здесь, на главной улице польского городка, когда стали чуть ли не на каждом шагу попадаться магазинчики и ресторанчики, размещавшиеся лишь в обыкновенной комнате, даже комнатушке самой заурядной жилой квартиры, один из конвоиров (тот, который пока не проронил ни слова) вдруг сказал, подойдя вплотную и неожиданно сунув ему в руку несколько скомканных злотых:

— Зайди, рвани стопочку для успокоения души.

Тюрьма двухэтажная. Если верить болтовне заключенных, до войны это здание было кожевенным заводом. Ручаться за правдивость слуха никто не хотел, но Дмитрий Исаев сразу, только глянув, понял, что не тюрьмой, а чем угодно иным было оно еще сравнительно недавно. И стены не толстенные, а самой нормальной кладки, и в каждой камере по окну чуть ли не во всю стену; правда, перекрытому массивной решеткой, но все равно окну, в которое солнце пробивалось не тонким лучиком, а вваливалось само и вопрошающе поглядывало на людей, томившихся за решетками в тесноте и духоте, хотя на воле было так прекрасно и места хватило бы для всех.