Канта Ибрагимов - Прошедшие войны

Кристально чистая горная вода, весело напевая свой утренний мотив, с озорством и шалостью, огибая многочисленные большие валуны и маленькие камешки, облизывая берега, надуваясь беленькими пузырьками и пенясь в коловерти, неслась по-юношески, с азартом, вниз, к могучим равнинным рекам, чтоб там стать спокойнее, мудрее, озабоченнее мирскими заботами, печалями и радостями… Как она спешила!.. Как она стремилась к этой огромной массе просоленной от слез, негодной для утоления жажды, мертвецко-синей толще воды…

— Кесирт, Кесирт! Ты что там делаешь? Давай быстрее, — пытаясь перекричать пение родника, звала Хаза, — за тобой Цанка приехал.

Девушка с мокрым лицом, по локоть голыми тонкими руками выбежала наверх.

Во дворе на красивом темно-красном жеребце гарцевал Цанка. Молодой конь не стоял на месте, необузданная его энергия и темперамент юного всадника не находили себе покоя.

— Добрый день, Цанка! Какими судьбами?

— С добром, долго и ты живи! Ваша [25] Ваша (чеч.) — дословно брат. У чеченцев старших братьев отца обычно называют уважительно — брат. меня прислал за тобой. Без тебя, говорят, не может быть праздника.

— Я еще не готова, Цанка. Ты поезжай, я чуть погодя сама приду.

— Нет, я должен сопровождать тебя. Да вот еще тебе полушубок прислали.

— Какой полушубок? — удивилась Кесирт.

— Вот этот, — и Цанка развернул белый новый овечий, хорошо отделанный полушубок.

— У меня свой есть… Ничего мне не надо, — сухо ответила Кесирт, исподлобья блестя черными зрачками.

— Ну чего ты уперлась, — вступила Хаза, — поноси до вечера, а там вернешь.

— Нечего болтать лишнего. В своем пойду, — отрезала дочь, и уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: — Ты подожди немного, я сейчас переоденусь и мы пойдем.

В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери полностью скинула с себя одежды, накинула на себя чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бинт, поверх рубахи одела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, поверх него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым узором золотыми нитками. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. На ноги надела войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.

— Да, на обувку нашей буренки не хватило, — качая головой, съязвила мать.

— Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.

— Да ты не обижайся, — с фальшью в голосе отвечала мать, — что мне, для тебя какой-то коровы жалко. — И чуть погодя, как бы про себя, добавила: — Как я ее обхаживала. Во всей округе не было такой коровы… Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.

— Ты снова хочешь испортить мне настроение… Никуда я не пойду, — наигранно вспылила дочь.

— Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-стариковски… Я даже рада… Жаль, не увижу я тебя там, в танце, — говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. — А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.

— Я сказала нет… Если увижу там тебя — уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.

— Клянусь Аллахом, не буду! — взмолилась мать.

— Я сказала нет. И всё… Я тебе всё расскажу… А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может и три коровы… А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать… Подай мне косынку.

На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.

— Ну как я? — с явным удовольствием спросила Кесирт мать.

— Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.

— Три месяца готовила костюм, еле успела… Столько вышиваний.

— Да и буренка моя… — вновь запричитала Хаза.

— Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, выпьем чай и тронемся.

Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза расширились. Еще мгновение он, пораженный, застыл в неестественной позе. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:

— Кесирт — ты ли это?

После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне выехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске горы не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.

«Чувствует мое сердце — что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, — думала мать, долго взглядом провожая единственное дитя. — Береги ее Аллах! — молилась она. — Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».

А потом, когда путники уже скрылись за поворотом в лесу, уже вслух сказала:

— Благородная кровь — есть благородная кровь… Но разве это скажешь… Ой, береги ее Боже! Береги!

От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.

— Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда завозился, — раздраженно говорил он.

— А что ты возмущаешься? Будто я тебя звала… Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, — безразлично отвечала попутчица.

— Да я бы давно уехал — да Ваша ругаться будет.

— А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.

— Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.

— Не нужна мне его шуба. И ничего мне не надо. У меня все есть, — резко ответила Кесирт.

— Ой-ой! Какая цаца! — засмеялся Цанка. — Подавай ей сани, шубу. Ишь чего захотела…

Он на полуслове оборвал свою речь и с раздражением отвернулся, стегнул коня.

— Продолжай, продолжай, — вслед ему крикнула Кесирт. — Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы… Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!

Однако Цанка не уехал, метров через сто он остановил коня, дождался, когда подойдет Кесирт и, не говоря больше ни слова, они медленно пошли дальше — думая каждый о своем, а может об одном и том же.

— Слушай, Кесирт, — не выдержал томительного молчания Цанка, — как ты здесь ходишь одна? И не боишься?

— Я редко хожу. И то только с матерью, — сухо ответила девушка.