Канта Ибрагимов - Прошедшие войны

— Ну, перестань, перестань, Цанка, не мешай все в одну кучу, — построил недовольное лицо Андрей Моисеевич, — Война и ее последствие — это продукт грешных мыслей и дел сильных мира сего, тех кто вами управляет на земле. А этих "управляющих" вы сами выбрали, вот и собирайте тот урожай, что посеяли. А что касается жизни и смерти — это воля Божья, и с этим надо смириться и благословить случившееся.

— Ты что-то вновь о Боге заговорил, на Колыме ты был отчаянным безбожником, — злобно прошепелявил Цанка беззубым ртом.

— То было давно, — спокойно отвечал Бушман, — а теперь благодаря моему кропотливому труду я преобразился.

— И что ты там делаешь, физик вшивый? Небось и теперь бумагу изводишь.

— О-о-о, Цанка, тебе не понять, — начал было Бушман.

— Да, куда уж нам — темным и необразованным, — перебил его язвительно Цанка.

— Ну ты ведь физику знаешь! — вскричал не выдержав Бушман, — да и мало кто ее теперь знает. Физика и естественные науки в целом — это все. Это вся жизнь! А остальное, всякие там гуманитарные дела — это бред человека, это попытка исследовать суету человечества. Так разве можно сумасшедствие людей, стремящихся к богатству, роскоши и славе, изучать, описывать, стремиться к этому. Конечно, нет. Это просто общечеловеческое помешательство. Люди потеряли ориентир. Деньги изменили положение стрелки компаса человеческого бытия, и люди со времени появления денег идут не в том направлении. Тот кто выдумал деньги, был гениальным дьяволом. А главная функция денег — это вечная вражда меж людьми за их обладание. Ты представляешь, за какую-то бумажку, с изображением, может быть далеко не лучшего человека, люди готовы на все, в основном, на самое жизненное. Разве это не обожествление человека, не мракобесие? — Андрей Моисеевич сделал паузу, задумался, — ну их, — махнул он рукой, — здесь слава Богу этих проблем нет. Здесь господствуют настоящие ценности. Я столько открытий сделал, оказывается я просто талант.

— А что такое талант? — решил поиздеваться над физиком Арачаев. Бушмен стал серьезным, посмотрел задумчиво вдаль, вытянул вперед подбородок.

— Талант, — высокомерно начал он, — это Богом данное счастье и горе, которое не дает тебе ни секунды покоя.

— Ой, бедняжка, — засмеялся незлобно Цанка, — ты каким был заносчивым, таким и остался. Ни чуть не изменился. Вот я видишь исстрадался весь, скрючился. А ты?

— Замолчи, Цанка, перестань. Я тоже переживал вместе с тобой. Мы ведь с тобой навечно повязаны. А земные страдания — это искупление грехов наших. Много их у нас было.

— У тебя может и много, а я при чем тут?

— Ой, ты у нас ангел, — лукаво сщурился Бушман, потом резко улыбнулся, — Теперь все, Цанка, отстрадали мы, еще немного и уплывем мы с тобой в даль далекую, благодатную.

— У меня одна благодать — это моя Родина, мои горы, и другой благодати мне не надо. Смени очки, если не видишь и посмотри как здесь красиво.

— Ой, Цанка, за больное задел. Эти очки, грешным образом добытые, никак снять не могу. Но осталось недолго, чуть-чуть. Ты, Цанка, угомонись напоследок, успокойся, смирись с Божьей волей и все будет хорошо, — ласково сказал физик.

— Что "будет хорошо" — вскричал старик, — Я все потерял! Все! Как я могу быть спокойным? Как?… Пошел вон! Будь вы все прокляты!

— У-у-у-у, — завыл Бушман, — ну ты совсем плохой стал. Ну, потерпи маленько, чуть-чуть осталось.

— Пошел прочь! — вновь завопил Арачаев.

— У-у-у, — вновь протянул Андрей Моисеевич, и неожиданно, также веселясь, взлетел, сделал веселый пируэт в воздухе, вернулся, — До скорой встречи, Цаночка, — махнул он ручкой и исчез.

"Вновь я один остался, вновь я живой", — печально подумал Цанка. Он лежал с закрытыми глазами в перемешанной снегом грязи. Он еще дышал, и чувствовал, как родная земля пахнет сыростью и холодом. Он не хотел вставать, он не мог встать, он уже ничего не хотел, ему все опостылило, жизнь надоела, измучила его до предела сил. Наверное впервые в жизни он ощутил полный покой, он не чувствовал тяжести своего тела, и никакая боль его не беспокоила, все стало безразличным, чуждым, отстраненным, даже собственное тело. Он слышал слабый, частый стук своего сердца, и еще он слышал свое прерывистое дыхание: оно становилось все реже и реже. Цанке стало спокойно; у него не было сил думать, жить, переживать.

Подул резкий, порывистый, холодный ветер. Капельки ледяной влаги увлажнили увядшее лицо. Пошел снег; он был мокрый, тяжелый. Цанке казалось, что он слышит, как снег медленно ложится на его непокрытую лысину. Снег на лице таял и маленькими ручейками стекал по глубоким морщинам старческого лица. Кончиком языка он почувствовал пресную влагу. Ледяная сырость вместе с вдохом проникала вовнутрь. Снег шел все больше и больше, и старику казалось, что уже не отдельные хлопья падают на землю, а целые слои белого безмолвия накрывают его голову. Было тихо, спокойно. Это безмолвие ублажнило его, он с облегчением ждал конца.

Порывы ветра стали резче и до его сонного слуха донесся далекий, знакомый вей.

— У-у-у, — завыли вновь голодные звери и напомнили этим последние крики Бушмана.

— "У-у-у" — разнеслось по горам страшное, многократное эхо.

Снова завыли. Теперь совсем рядом. Током прошибло сознание старика. "Это ведь шакалы или что еще хуже одичалые собаки. Они ведь съедят меня и внука… Меня то на здоровье, а вот моего любимого внука — нет… Нет. Это невозможно. Я должен его похоронить, я должен его достойно предать земле. Это последнее мое мучение. Это последнее дело на этой земле… Я должен…"

К старику вернулось волнение, а вместе с ним и сознание. Он вновь услышал, как учащенно стало биться его сердце, глубоким стало хриплое дыхание.

— О, Боже, дай мне сил. Дай терпения и мужества. Помоги мне, — шептал лежа Цанка.

Он уперся руками в скользкий, морозный грунт, тяжело присел. Теперь он отчетливо услышал, как воют шакалы. Это было совсем рядом.

— Одни шакалы ушли, другие пришли, — прошептал злобно он. Старик длинными, худыми руками уперся в землю, сделал огромное усилие над собой, встал. На непослушных ногах он подошел к привязанному к толстому ореху внуку. От искривленного в ужасной позе одервенелого тела веяло отчужденностью, страхом. С усилием Цанка подошел к мертвецу, дотронулся до густых, спекшихся в крови волос и только тогда ощутил родную плоть.

— Ва-а-ха, — простонал он, и тихо заплакал.

Развязать смерзшие, толстые путы он не смог, и пошел в дом за ножом. В дверях стукнулся о что-то тяжелое, металлическое. Долго искал спички, дрожащими руками, с трудом зажег керосинку. Оказывается ударился он об забытый или кем то брошенный автомат. Огляделся, в ставшей чужой, комнате. На стене не было старинного ковра ручной работы, двустволки, деревянного ящика с Кораном, и серебряного, именного кинжала его прадеда. Большой сундук был раскурочен, перевернут.