Олег Селянкин - Самая обыкновенная ночь

— Правильное решение, — одобрил мичман, когда вылез из кубрика и осмотрелся.

— Дай бинт, — просит старший политрук.

Мичман вскидывает на него глаза. Так вот почему ты, комиссар, так осунулся!.. Так вот почему ты в кубрик к раненым не сам пошел, а меня послал!..

— Комиссара ранило! — кричит мичман, распахнув дверь рубки.

Первым в рубку ворвался Азанов. Он закинул руку старшего политрука себе на шею и спросил:

— Шагать сможете?

— Куда ему шагать, если ранен в обе ноги. Говори спасибо, что еще стоит, — ворчит мичман, который бесцеремонно уже распорол одну штанину и накладывает тугой жгут на ногу комиссара.

На одеяле вынесли старшего политрука на берег, прислонили спиной к молодому дубку. Здесь мичман более основательно и занялся ранами старшего политрука, а остальные — Азанов, Фельдман, Назаров и некоторые раненые солдаты — понимающе переглядывались и говорили совсем не то, что думали:

— Царапины!.. Недели через две плясать будет…

Старший политрук понимал, что это самая наглая ложь: он уже убедился, что одна нога вообще перебита, а вторая даже очень основательно задета двумя другими осколками. Но он был благодарен матросам и солдатам за их слова: ведь они врали лишь для его успокоения.

Потом был общий перекур. Сидели и лежали на сырой земле, решали, что делать теперь. До тракта — километров пять, а лежачих раненых столько, что четырех из них придется на какое-то время оставить здесь. Это если решиться идти к тракту, И еще одного здорового. Чтобы охранял костер и за ранеными доглядывал.

Еще немного поспорили, но так и решили: идти к тракту и не медля ни минуты.

— Азанов, останешься ты, — распорядился мичман. — А кому из раненых здесь куковать, это сами решайте.

Не хочет мичман называть тех раненых, которым придется на какое-то время задержаться здесь. Конечно, есть среди них и такие, что и сейчас без сознания, эти возражать не станут. Но в любом человеке имеется и самая обыкновенная жалость. Вот и хочет мичман, чтобы другие приняли за него это жестокое решение. Однако и у тех нет желания брать ответственность на себя. До тех пор спорили, пока не пришли к выводу, что все надо порубить жребию. Пришли к этому единому решению — старший политрук и сказал, что с роковой пометкой должно быть лишь три бумажки, что четвертым раненым, который на время задержится здесь, будет он сам.

Короткая пауза, и Фельдмана прорвало:

— Вы слышали? Он думает, что сказал что-то умное!

— Разговорчики, — чуть повысил голос старший политрук.

— А чего, ребята, с ним говорить? Забираем комиссара, и точка! — разозлился Азанов.

Старший политрук достал пистолет, снял с предохранителя:

— За невыполнение приказа могу и застрелить.

Сказал так спокойно, что ему поверили. Убедившись, что победил, он добавил:

— Сам себя уважать перестану, если поступлю иначе…

Старший политрук сидит, навалившись спиной на молодой дубок. Рядом еще трое раненых. Светает. Над рекой медленно плывет туман. Густой и низкий. Высок ли здесь берег, а он, Векшин, уже над туманом. И флаг катера тоже. Будто над облаками реет флаг.

Ноги начали сильно болеть. Там, на катере, боль была какая-то тупая, как от сильного ушиба. А сейчас…

Жаль, что придется покинуть этот дивизион: народ здесь подобрался хороший, с ним работать можно. И комдив хорош, с характером, а не флюгер…

А здорово он любит своего бывшего замполита. Так и врезал: «Быстро же вас прислали!»

Это очень хорошо, когда человек уже умер, а люди по-прежнему любят его, не спешат расстаться с ним. Значит, он правильно, достойно вел себя при жизни… А вот он, Векшин, в этом дивизионе фигура эпизодическая: вечером пришел, утром не стало… Что ж, не повезло…

Интересно, почему листья дольше всего держатся на вершинах деревьев? Им бы, кажется, первым облетать, а они держатся… Обязательно нужно спросить у специалиста, может, позднее и его кто спросит…

Сколько же времени минуло с тех пор, как ушли матросы? Жаль, что по часам не заметил… Сейчас раненые, наверное, уже в госпитале, их перевязывают… Нет, скорее всего, матросы еще только подходят к тракту. Пока поймают машину, пока доедут до госпиталя и сдадут раненых, а потом и сюда вернутся — уйма времени уйдет.

Только бы не больше четырех часов! За четыре часа, говорят, нога мертвеет под жгутом. Если же омертвеет…

В лесочке стрекочут сороки. Рвутся бомбы в городе… Хотя… Теперь явственно слышно, что гудит машина.

— Наши! Честное слово, наши! — ликует Азанов.

А вот и машина, обыкновенная полуторка. Она вывалилась из леса и несется по поляне. В ее кузове, облапив ручищами кабину, стоит командир дивизиона. Он по-прежнему в полушубке.

— Ты что же, комиссар, подводишь дивизион, а? — оглушает басом комдив. — Только пришел, только узнали твое нутро, а ты сразу и в госпиталь?

— Вы же знаете, не нарочно…

— Не «выкай». Зови меня Федором Григорьевичем или просто Федей. Договорились? А как тебя навеличивать?

— Александром… Сашей…

— При матросах Сашкой звать не буду. Отчество?

— Петрович.

— Так вот, Александр Петрович, как поправишься — полным ходом в мой дивизион. Так и запомни: жду тебя комиссаром!

— Сам знаешь, нет теперь комиссаров.

— Вот и врешь! Это институт комиссаров упразднили, а комиссаров… Называй ты их замами, помами или еще как — достойного политработника матросы все равно комиссаром величать будут. Понимаешь меня?.. Ты не подумай, что я болтун. Тороплюсь, вот и стреляю очередями. Сам понимашь — дивизион! Тут глаз и глаз нужен… Значит, договорились? Значит, вернешься?

Рядом стояли Азанов и приехавшие с комдивом Ткаченко и Фельдман. Они тоже ждали ответа.

— Ладно.

— Порядочек! — Первушин ткнулся подбородком ему в щеку. — Ну, быстрей поправляйся, комиссар Сашка…