Дмитрий Репухов - Диверсия не состоялась

- Мило цап-царап?

- Не брал я никакого мыла! - кричал я и извивался, как уж. - Пустите, не брал я мыла!

Тут фашист надавил острием. Резкая боль пронзила мое тело. Я заорал благим матом.

- Во ист мило? Немецкий солдат банья идет.

Боль становилась невыносимой, я чувствовал, как по животу на стол каплями стекает кровь, но продолжал отпираться. И хорошо, что не признался, - наверняка они бы меня убили.

Фашисты гоготали, кричали:

- Где мило?!

Кончилось тем, что подхватили меня за руки и за ноги и выбросили через окошко в огород. А спустя неделю я перенес в сарай мыло, и мы им пользовались почти целый год.

Перед новым, сорок третьим годом дед Игнат подарил мне гитару. Мало-помалу я стал учиться играть по самоучителю и уже к началу весны знал несколько песен. Иногда вечерами мама, Светланка и Саша хором пели под аккомпанемент русские народные песни и наши советские: «Мы - кузнецы», «Катюша», «Светит месяц»… В один из таких вечеров к нам кто-то постучался в окно. Мама торопливо чиркнула спичкой и зажгла фитилек коптилки, сделанной из патрона крупнокалиберного пулемета. Всматриваясь в серую пелену вечерних сумерек, открыла форточку и тихо спросила:

- Кто там?

Колючий ветер и хлопья снега с шумом ворвались в комнату.

- Ветер это, - сказала мама.

Не успела она отойти от окна, как в коридоре послышались чьи-то шаги, потом отворилась дверь, и в комнату вошел незнакомый парень лет двадцати пяти. Он был высокого роста, в шапке-ушанке из собачьего меха, лихо надвинутой на левое ухо, и телогрейке.

- Здравствуйте, Мария Васильевна, - сказал парень.

- Здравствуйте, - ответила мама, пристально всматриваясь в незнакомца.

- Это я, Сережа Уваров. Не узнаете?

- Не узнала я тебя, Сергей Георгиевич. Вон какой вымахал!

Уваров усмехнулся и, прищурив серые глаза, простуженно сказал;

- А пришел я к вам вот по какому делу. До войны, знаю, была у вас большая домашняя библиотека. Сохранилась она?

- Нет, Сережа. Немцы еще прошлой зимой сожгли. Удалось спасти самую малость.

- Из политической литературы что-нибудь осталось? Мама отрицательно покачала головой.

- Постой, постой! Кажется, четвертый том Ленина. Лежит в дровянике, в ящике из-под снарядов…

- Так это же настоящий клад! - обрадовался Уваров. Когда мама вышла из комнаты, Сергей Георгиевич спросил у меня:

- Твоя гитара?

Я вспомнил про балалайку и насторожился.

- Моя, а что?

- Сыграй.

- Ладно, - согласился я и тихонько запел под аккомпанемент гитары:

Саша и Светланка тоже запели.

- Молодцы! - похвалил нас Уваров. Подумал немного, вздохнул, потом достал из-за пазухи краюху хлеба: - Держите.

Я разинул рот от удивления, когда увидел хлеб - и не какой-нибудь суррогат! - настоящий.

Уваров ушел. Мне тогда и в голову не могло прийти, что через каких-нибудь несколько месяцев я еще раз встречусь с ним, но уже при других обстоятельствах.

На другой день явился к нам дед Игнат со скрипкой.

- Давай попробуем сыграть вместе, - предложил он мне. Мама слушала, слушала, а потом сказала:

- Ты бы в Мосолово сходил. Там ребята играют по вечерам. Вот бы и пристроился к ним. Все не так тоскливо будет.

Я отправился в эту деревню. Еще издали увидел лохматые крыши деревенских избушек. Из почерневших, давно не кра-шенных труб кое-где курился дымок. Одним махом я пересек улицу и помчался к одиноко стоящему домику у оврага. Прежде чем зайти в избу, заглянул в окно. Павлик сидел у порога и топором рубил на куски немецкий телефонный провод. Я незаметно проскользнул в сени и тихонечко открыл дверь.

- Вот хорошо, что ты пришел! - обрадовался Павлик и с ходу сунул в мою руку кусок телефонного провода.

- Держи. Сейчас дело пойдет веселей. Я вытаращил глаза:

- Ну, ты и даешь! К чему все это?

- Понимаешь, на мандолине лопнула струна. А из провода можно вытащить несколько пар металлических стержней. Все лучше, чем играть на оборванной струне.

- Ага, понимаю, - сказал я и потянул к себе свободный конец провода. Из-под черной прорезиненной оболочки показались стальные блестящие ниточки.

Павлик снял со стены мандолину, вместо старой, оборванной струны поставил новую, настроил и бойко ударил по струнам:

Я спросил:

- У вас, и правда, струнный оркестр?

- Какой там оркестр! Собираемся от нечего делать.

- А что, если по-настоящему нам сыграться? - предложил я.

- Попробовать надо, может, получится.

- Получится! - подбодрил я Павку. Завтра же в полдень я приду с гитарой и песенник принесу, а ты ребят предупреди. Сыграем на посиделках.

- Сыграть-то можно, только с оглядкой. Ежели староста, Василевич, узнает, штаны снимет и плеткой выпорет. Ты, Дима, смотри остерегайся. Стороной обходи Старостин двор.

На следующий день в назначенное время я пришел в деревню.

Для начала мы решили сыграть «Барыню». Кружком расселись кто на табуреты, кто на лавке. Под аккомпанемент гитары звонко запела мандолина. В руках у Вити загремели ложки. Соловьем начал свистеть Ваня. И все-таки нам здорово пришлось попотеть, пока мы научились играть вместе: «Светит месяц», вальс «Амурские волны», «Мы - кузнецы». И, ясное дело, без самоучителя ничего у нас не получилось бы.

Теперь каждый вечер я приходил в соседнюю деревню то на репетицию, то на посиделки. Но однажды у колхозной кузницы меня остановил злобный окрик:

- Стой!

Я хотел бежать, но вовремя одумался: пуля все равно догонит. Ко мне приблизился староста, исподлобья посмотрел:

- Подойди сюда! Кто разрешил шляться по деревне? Ежели еще раз попадешься на глаза, выдеру, а потом отправлю на работу в Германию.

Василевич с размаху хлестнул нагайкой по моей спине.

- Пошел вон! Чтоб духу твоего не было!

Но я продолжал ходить на посиделки. Только теперь стороной обходил деревенские улицы. Через овраг, прячась в кустарнике, пробирался к Павлику в дом. А когда начинало смеркаться, Ваня отдавал короткий приказ:

- Пора.

В какой-нибудь избе собирался народ на посиделки. Кто лапти плел, а кто вязал. Мы играли песни. Больше старинные русские. Но бывало, что и советскую какую-либо исполним.

Под тихое жужжание веретен люди слушали нашу музыку, вели неторопливый разговор. Я уже понимал - не из любопытства они приходят слушать музыку, а от горя, тоски.

27 июня 1943 года я запомнил на всю жизнь. Поздним вечером в избу ввалился староста. Пьяным голосом прохрипел:

- Пойте - сегодня разрешаю.

Иван дробно застучал ложками. Я тоже ударил по струнам. Староста вышел в круг и, топнув кованым немецким сапогом, пустился в пляс.

В разгаре танца на гитаре лопнула струна. Василевич вытаращил на меня глаза.